Все, что они увидят, если заявятся сейчас в корпус, — это то, что и я сейчас вижу: долговязое тело Щелчка в уродливых корчах.

Я отошел от нейтральной зоны, от безопасности контрольного круга. Если вы покидаете нейтральное пространство, имея дело с непредсказуемым пациентом, будьте готовы ко всему.

Сквозь редеющий дым от сухого льда Щелчок сразу же заметил меня и отреагировал, как испуганный хищник. Он выпустил из рук снимок, на котором Паника купается в горном озере, и начал кружить вокруг, не сводя с меня взгляда своих глубоко посаженных глаз. Я вспомнил студенческие годы, учебную брошюрку под заглавием «Как вести себя с беспокойными пациентами» и застыл в неподвижности, не выдавая своих мыслей или намерений ни языком тела, ни взглядом прямо в глаза.

Четырнадцатое правило психотерапии гласит: в опасной ситуации кто-то должен сохранять спокойствие.

Я не только видел, но и ощущал его запах — резкую вонь дерьма с потом, и, странным образом, только теперь припомнил, какой допустил промах, готовясь к приему пациента. Когда Бет указала мне на то, что я не позаботился об удобствах, я ответил: Они здесь ради того, чтобы получить помощь, Бет, а не ради купаний.… Было слышно только воркованье дикого голубя где-то наверху, а неистовые движения Щелчка тонули в странной тишине — его шаги оставались совершенно бесшумными. Клинок отлично поработал, и какая-то ирония крылась в том, что пациент, которого я едва знал, так хорошо откликнулся на чуждое для него окружение. А вот Щелчок совсем никак не реагировал на знакомую ему среду. Средотерапия допускает возможность того, что пациент отвергнет созданное для него окружение и примется искать альтернативу. Типичный психотреп: любая принятая близко к сердцу теория, любая непробиваемая догма обязательно оставит себе такую извинительную лазейку — исключение всегда подрывает правила, помни об этом, Сэд. Профессиональная близорукость — это еще и профессиональный риск. Бумаги же, касавшиеся Щелчка и Дичка, не дошли даже до приложения или необходимого пункта об отказе от претензий.

Щелчок был вылитый отец. Глядя, как он расхаживает вокруг меня, наблюдая его упругие круговые движения, я видел сразу десятки фотографий его отца — в деревянной халупе, на пустыре, возле моря, в озере: сухопарая, изможденная фигура, длинные черные волосы, руки и ноги, как будто ведущие собственную дерганую жизнь. Еще были фотографии Паники за рулем, являвшие его бурную ярость, готовность поубивать всех, даже не задумавшись о собственной безопасности. Во многих портретах отца, снятых крупным планом, присутствовал этот бесшабашный, отстраненный взгляд, так что теперь, когда Щелчок приближался, я с тревогой — и это мягко сказано — наблюдал, как тот же взгляд мелькает в глазах сына.

Его дыхание было несвежим, зловонным, раздвинутые тонкие губы складывались в какую-то непонятную гримасу, за ними я заметил несколько гнилых зубов: ну конечно, немому, проведшему добрую часть жизни в заведениях, достается не самая лучшая зубоврачебная помощь. Он дышал на меня, ходил мимо меня, а я краешком глаза следил за Джози в дальней части зала. Ей снова было десять лет — платье в цветочек, голова в кудряшках, — и я утратил всякое чувство текущего момента; ощущая в себе теплые чувства, я попытался заставить ее что-нибудь сказать. Мы стояли на мокрой автобусной остановке, нам не было и десяти лет, мы дрожали и жались друг к другу, машины обдавали нас брызгами, а мы все ждали и ждали автобуса, чтобы уехать домой. Она положила свою ногу на мою, я сделал то же самое; она обвила меня одной рукой за талию, а другую прижала к моей груди, и так мы слились в крепком, как замок, объятии. Нам оставалось только смеяться, когда автобус пришел и ушел, а мы, безуспешно пытаясь расцепиться, шлепнулись в лужу… Джози никак не откликалась. Может, она просто не слышала меня из-за шума леса, из-за гула машины на другой половине зала, а может, не видела меня из-за сухого льда. Это так походило на игру, в которую мы играли всю жизнь: в кошки-мышки, в доктора и больного, в добро и зло…

Но, разумеется, я отвлекался, а мне следовало быть начеку, мне нельзя было забывать, где я нахожусь и что делаю. В средотерапии врач, как и пациент, должен быть готов к тому, чтобы погрузиться в созданное окружение. Если же этого не произойдет, то вся терапия обесценится, а обесцененная средотерапия не рекомендуется.

Пятнадцатое правило психотерапии гласит: не позволяй себе отвлекаться.

Вспомни чудовищное происшествие с Хутоном, Сэд. С тем известным психологом-консультантом Душилища, который на короткое время заменял коллегу. Он разговаривал с одним очень беспокойным пациентом о том, что ему необходимо понять его поведенческие колебания, и на миг загляделся через окно на кустарники, росшие в безупречных садах перед зданием Душилища. У пациента же случилось очередное колебание, как это уже бывало раньше, только на этот раз он увлек своим колебанием увесистую настольную лампу. Консультант так и не оправился после удара. Получив тяжелую травму головы, он навсегда утратил связную речь и долговременную память.

Пока я взаимодействую с Джози, Щелчок отрывает несколько метров проволоки от задней части фургона, хватает меня за руки и быстро обматывает мои запястья проводами.

* * *

Слушай, Сэд, я наконец набрел на кое-какие догадки, пришел к некоторым конкретным выводам или хотя бы возможным объяснениям того, почему Томный с энного года отказался разговаривать. Его всю жизнь окружали разные хитрые материальные предметы, и он дошел до переломного момента, момента, когда все эти ловушки и ухищрения телесного бытия сделались для него просто нестерпимыми. Или это так, или он поступит в грузчики, когда станет совсем взрослым, или — ну, разумеется, он — прирожденный психопат, которому необходим прием успокоительных и многолетняя восстановительная терапия. Думаю, решать тут не мне. Я уже поднялся из-за стола и, знаешь, вроде как хочу извиниться за последний факс. Я не имел права тебя ни в чем винить — в чем бы я тебя ни винил, я этого уже не помню, а копии отправились туда же, куда и все остальное. Я понимаю, у тебя самого сейчас, наверное, дел по горло.

Теперь все немного улеглось, действие кислоты несколько ослабло, хотя безумные фантастические вспышки по-прежнему продолжаются и все приобрело багряный оттенок (никогда еще горы не были так красивы). Но, разумеется, другая причина в том, что я уже целый час не видел Томного: в горах Делонг все спокойно. Знаю, мне следовало бы волноваться. Если он свалился с утеса, то плакал и мой грант, и мое благополучие: я могу распроститься с карьерой. Но, честно говоря, — и пусть это останется между нами, Сэд, как и вся эта история, — я рад, что мне выпал этот час, чтобы собраться с мыслями, чтобы переварить все случившееся. Я много раз становился свидетелем чужих приходов, только раньше при этом всегда присутствовали какие-нибудь помощники, или имелись сдерживающие факторы, или сам псих был так накачан, что уже не представлял угрозы. А мы тут как были, так и остаемся совсем одни, причем в горах Делонг, где никто не услышит, если станешь кричать. Думаешь, я перепугался? Думаешь, раскаялся? Не знаю, тебе решать. Но это еще не все, я пока не сдаюсь, я просто пережил потрясение, а если ты вершишь революцию, то нужно быть готовым к тому, что порой дорога будет ухабистой. Я собираюсь отправиться на поиски Томного и готовлюсь к схватке. Хватит уже быть добреньким! Ему тоже пора отходить от своей целой таблетки, а в таком состоянии, да еще после всего случившегося, после всех этих упражнений по разносу домика, он, может, и разговорится. Знаешь, мне даже кажется, что я заслужил какое-то объяснение, каким бы способом он ни донес его до меня — словами, рисунком, мимикой, — не важно, но я это заслужил.