Я собрался с духом, приготовился убедительно объяснять, почему утратил (как может показаться) контроль над одним из своих пациентов, тогда как второй, находившийся в другой части зала, явно не справляется с ситуацией как нужно. Но потом я расслышал голоса: это был не гнусавый выговор медиков и не бубнящий гул психо-лохов, а истерические выкрики Синт и угрожающий бас Клинка.

Значит, пациенты Душилища выломали дверь.

* * *

Послушай, Сэд, у меня было видение: мне примерещился газетный заголовок, крупным шрифтом набранный на первой полосе:

Эксперимент с наркотиками в горах терпит чудовищный крах. Обезумевший психотерапевт в галлюцинаторном безумии нападает на юношу-пациента.

Истина же, как это часто случается, намного проще. Я нашел Томного возле груды мебели, которую он вынес из хижины. Столы, стулья, кровати, раковины, тарелки, миски, полотенца — все, что он вытащил из дома, вырвал или выломал, — все это теперь представляло собой огромную свалку на дне оврага возле хижины. В воздухе сильно пахло бензином, и я заметил у него в руке металлическое ведро. Мне не понадобилось много времени, чтобы сообразить, что у Томного на уме, и я понял: мне придется отговаривать его от задуманного, уговаривать, на какой бы стадии он ни находился; взывать к его лучшим сторонам, убеждать, что подобный акт преднамеренного вредительства не сулит ему (или мне) ничего хорошего. Но, понимаешь, в том-то и штука, что я не смог; я не проронил ни слова; у меня в голове созрела целая речь о том, какой вред окажет подобный поступок на его шансы успешной реабилитации, о том, что пойдет насмарку возможность сделаться полноценной личностью и так далее, и так далее, но ничего из этого не вышло. Речь так и осталась у меня в уме, не добравшись до рта, а оттуда — до ушей Томного. Было такое ощущение, будто мне впервые в жизни нечего сказать, а между тем — что меня бесило — я точно знал: сказать есть что. Конечно, это кислота виновата. Под ЛСД я всегда как-то уходил в себя, борясь с виденьями и буйными полетами мысли. Когда-то, в далекие беспечные и яркие деньки, я уходил в себя, а вокруг меня все весело скакали, прыгали с крыш или вдруг находили множество причин возникновения Вселенной. Все — только не я. Я был бревнее бревна.

Но, боже мой, Сэд, дальше дело пошло хуже, дальше произошло нечто такое, от чего у меня чуть сердечный приступ не приключился, ноги сразу сделались ватными, а от будущего остался один нолик. Увидев, что я приближаюсь, он вылил содержимое ведра себе на голову, закрыв глаза, будто стоя под успокаивающим горячим душем. Раскрыв их снова, он только посмотрел на меня и улыбнулся — причем это не было улыбкой психа. Я-то знаю разницу между довольной улыбкой и такой улыбкой, которая ясно говорит: «Сейчас я убью тебя, потому что мне так хочется». Господи, я хорошо знаю эту разницу. Но он, Сэд, он улыбался сладчайшей из сладчайших улыбок. Когда я подошел к нему поближе, он выплеснул на меня остатки содержимого из ведра, а я, должно быть, все еще продолжал двигаться в замедленном темпе, потому что, прежде чем я успел бы вскрикнуть или оттолкнуть его, в руке Томного уже мелькнула зажигалка, и он занес ее над нашими головами. Все, что мне оставалось, — это закрыть глаза. Боже мой, Сэд, теперь я понимаю, что никуда не гожусь в кризисных ситуациях. Я замираю хуже пресловутого оленя, ослепленного фарами. Испуганное животное. Но, знаешь, он чиркнул зажигалкой — и ничего не произошло. Можешь, хрен побери, себе вообразить, как я стою ни жив ни мертв и отчаянно силюсь задрожать, потому что от ужаса чуть в штаны не наделал, — и ничего не происходит. Я уже мысленно превратился в живой факел, в жертву ни за что. Тут он меня отталкивает, направляется к другой стороне свалки, подбирает еще одно ведро и выливает его содержимое на нашу бревенчатую избушку. И, разумеется, когда он чиркает зажигалкой на этот раз, все вспыхивает, и жар от пламени чуть не лишает меня сознания; я гляжу, как над его головой взмывают красно-желтые языки. Мне казалось, что мое сердце пустилось наутек, поддавшись какому-то катастрофичному ритму, а Томный тем временем совершенно хладнокровно обходит костер, возвращается ко мне и начинает сушить одежду у огня, вытягивает руки, причем кажется, что ладони у него раскалены. Мне остается лишь смотреть на него во все глаза, и неожиданно дело «икс-21», или Томный, предстает передо мной в новом свете — в свете скачущих красно-желтых, пламенно-оранжевых огоньков. А потом я впервые замечаю, что от ржавого крана, торчащего из земли возле костра, тянется зеленый шланг. Я нюхаю свою одежду и чувствую только запах собственного пота. Томный подходит ко мне, все с той же неуловимой, тонкогубой усмешкой на юном лице, и говорит: «Хорошая кислота».

Теперь мне стало ясно, что делает Щелчок. Он сооружал вокруг меня нечто, и я подумал, что это может быть только хижина. Он уже набросал большое количество проволоки на то место, где раньше стоял фургон, и использовал несколько панелей, связав их вместе так, что они образовывали три стороны домика. Пока он трудился, я пытался сдвинуться, ускользнуть от его сомнамбулических действий, но он блокировал каждое мое движение. Сначала слева, потом справа, — и здесь, и там он вырастал передо мной, форсируя исход событий. Исход же этот, насколько я понимал, зависел оттого, что мне придется сделать, чтобы вывернуться из создавшегося положения.

Шестнадцатое правило психотерапии гласит: в противостоянии воли психотерапевта и пациента одерживать победу всегда должен психотерапевт.

Я не мог раскусить его. По глазам невозможно было ничего прочесть, они не отражали ни истинного сознания, ни психического срыва. Он мотал головой взад-вперед, хлеща меня по лицу своими длинными черными патлами; жевал нижнюю губу, придавая кускам проволоки такую форму, чтобы они напоминали филенки деревянной халупы из его давнишней жизни. Он был сосредоточен, внимателен к деталям, ничто не указывало на то, что он нападет на меня, однако не все возможно предсказать: мне следовало бы уяснить это из факса Питерсона.

Наконец ему надоело все время преграждать мне путь, когда я пытался улизнуть, и он схватил один из проволочных стульев из фургона — единственный не уничтоженный им — и заставил меня сесть на него. Обе ягодицы оказались аккуратно поделены пополам проволокой. Я попытался было встать, но тут он ударом головы снова привел меня в сидячее положение. Я почувствовал, как на лбу набухает шишка, а он нагнулся и еще двумя кусками проволоки привязал мои ноги к ножкам проволочного стула.

Психотерапевт, имея дело с пациентом, который неожиданно впадает в буйство, должен решить, когда именно взять в свои руки контроль над терапией. Чаще всего такой момент наступает, когда психотерапевт чувствует, что его безопасность под угрозой.

В Щелчкову половину зала ворвался Клинок. Глаза его были безумно вытаращены, в руках сверкал 15-сантиметровый «сабатье». Щелчок отступил от меня на несколько шагов, поднял дверь от фургона и, загородившись ею, застыл на месте. Клинок силился разглядеть что-нибудь сквозь сухой лед. Вначале он увидел груду проволоки на полу, потом заметил замершего Щелчка и, наконец, меня.

— Что вы наделали? — прокричал он.

Я заметил, что Джози подошла поближе и встала между Щелчком и Клинком. Ее глаза сверкали.