Паутинные нити так тонки, что в тени их вовсе не видно, только на солнечных участках становится заметен легчайший серебряный блеск, словно переливается сам воздух. Анжела отводит этот блеск ладонью и еще несколько раз проводит по щеке, словно стирая прикосновение. Прикосновение паутины или?

Она идет молча, то хмурясь, то взглядывая по сторонам, и кажется странно чужой. Словно палатами сияющего золотого дворца проходит… кто? Фея? Зачарованная принцесса? Сказочно красивая и… незнакомая.

– Анжела!

Она слабо улыбается:

– Ничего, Лешенька. Мне просто нужно немного подумать. Ничего, все в порядке…

Анжела вдруг резко останавливается, бледнеет, словно кто-то выключил в палитре красный цвет: щеки становятся изжелта-серыми, губы синеют – она хватается за корявый ствол придорожной дикой яблони и сотрясается в приступе рвоты. Я придерживаю ее за хрупкие плечи и чувствую, как они дрожат под моими ладонями.

– Анжела, девочка моя, что?..

– Ничего, Лешенька, – шепчет она, прислонившись виском к стволу и медленно, тяжело дыша. – Ничего, все нормально. Отпусти меня, я не упаду… салфетки в сумке… и вода.

Она полощет горло, сплевывает, обтирается влажными салфетками, осторожно, мелкими редкими глотками, пьет. Горло ее вздрагивает при каждом глотке, как у птицы.

– Маленькая моя, что это…

– Порядок. – Она улыбается. – Я… я не уверена… потом, ладно?

– Анжел, – вспоминаю вдруг я. – А что там твой отец про вещи говорил? Ну, с городской твоей квартиры.

– Да ничего, пустяки. – Она качает головой. – Что нужно было, я уже забрала.

До меня внезапно доходит очевидное:

– Так ты… знала? Знала, что так будет?

Анжела поводит узким плечом:

– Предполагала. Надеялась, что обойдется, но… Предполагать предполагала. Отец… он… ну неважно. Он сам меня учил готовиться к худшему варианту развития событий.

– Но раз ты заранее собрала вещи, – я начинаю понемногу закипать, – значит, не очень-то и надеялась?

– Ну… – Анжела печально улыбается. – Всякое бывает.

– Всякое?! Бывает?! – уже ору я. – И полные кошельки кто-то посреди улицы находит. Бывает и такое! Но никто почему-то не надеется, что вот выйду на улицу и найду. Так какого черта мы туда поперлись? Клоунов изображать на потеху почтенной публике? Нельзя все это было по телефону сказать, а не корчиться там, как лягушки на сковородке? Телефоны отменили?

– Нет, – коротко выдыхает Анжела. – Нельзя такие вещи – по телефону. Трусливо, гадко. Нехорошо.

Я понимаю, что сейчас скажу гадость, что лучше промолчать, но сдержаться не могу:

– Ты уж впредь предупреждай меня загодя, когда тебе захочется в благородство поиграть!

Анжела опять поводит плечом и не отвечает. Ну да, действительно.

Со всей дури я луплю кулаком по ни в чем неповинному березовому стволу. Проклятье!

До шоссе мы идем молча. Я почему-то вдруг страшно устал, вот как-то в одну минуту взял и устал. Кажется, что в ботинки налили свинец, но приходится шагать, переставлять эту тяжесть и думать: вот еще шаг, вот еще два, скоро шоссе, там будут автобусы и попутки, можно будет сесть, доехать до дому, выкинуть наконец из головы всю мерзость этого дня, отдохнуть. «Не пылит дорога, не дрожат листы, погоди немного – отдохнешь и ты». Хотя там, в стихах, кажется, была ночь.

Дома Анжелу опять тошнит, и на следующий день – тоже. Я начинаю что-то понимать, а через три дня она приносит заключение из женской консультации.

Время до родов вспоминается как страшный сон. Носила Анжела очень тяжело, у нее отекали ноги, прыгало давление, ее непрерывно тошнило. Не только в самом начале, как полагается, а почти все время. Ужас какой-то.

От страха за нее меня трясло так, что я не мог спать ночами, пялился в темное кухонное окно, смолил сигарету за сигаретой и пытался гнать от себя панические мысли. Все говорили: ну что вы хотите, обычное дело, первая беременность, нервы – а мне уже казалось, что организм Анжелы отторгает, не хочет этого ребенка. Моего ребенка! Я был уверен, что будет девочка. Маленькая, смешная, она будет держать меня за палец и гордо говорить: «Это мой папа!»

И денег совсем не было. Анжела чувствовала себя так скверно, что ни о какой постоянной работе и речи идти не могло, а разовые приработки… ну, сами понимаете. Она брала где-то технические переводы, английский и французский у нее были прекрасные. А я… Что я мог? Практически ничего.

Как мне было страшно! Как я боялся ее потерять! А уж когда моя любимая рожала, я думал, либо с ума сойду, либо в окошко брошусь. Проклинал природу, сочинившую такой идиотский способ размножения, себя, будущего ребенка, все на свете! Звонил в роддом каждые пять минут, тамошняя диспетчерша – или как там они называются – узнавала меня еще до того, как я задавал вопрос. По дыханию, наверное. Не волнуйтесь, говорила, папочка, роды – дело долгое. Шутила типа. Скотина равнодушная!

Впрочем, часа через три я уже напился до такого состояния, что ни о каких звонках и речи быть не могло, просто упал и отрубился, как сознание потерял. Проснулся от звонка моей ненаглядной:

– Поздравляю, Лешенька, ты теперь папа! – Голос Анжелы в трубке звучал тихо и даже как будто незнакомо.

Я… я… заплакал, представляете? От счастья, что все наконец-то закончилось.

Мне и в голову прийти не могло, что мытарства только начинаются. Денег не стало совсем. Приближалось лето, для актеров – мертвый сезон, если ты, конечно, заранее не числишься в гастрольной труппе. Я, конечно, не числился. Переводов у Анжелы тоже стало маловато, да и времени на них, в общем, не было. Настя, не то из сочувствия, не то из стремления в кои-то веки стать для старшей сестры благодетельницей, иногда кое-что подбрасывала, даже коляску подарила. Но это все, конечно, были крохи. На жизнь хватало еле-еле. Я обзвонил всех ближних и дальних знакомых, я готов был хвататься за любую работу, но всем, конечно, было плевать на мои проблемы. Я возненавидел актерские агентства с их вечными «оставьте-телефон-мы-вам-позвоним». Это такой вежливый способ послать к черту. Никто, конечно, никогда не звонит. А если звонит, то это больше похоже на издевательство: «Не могли бы вы на детском утреннике изобразить Бэтмена?» Бэтмена. На детском утреннике. Спасибо, что не Красную Шапочку. Нет, я понимаю, что все с чего-то начинают, никто не позовет с бухты-барахты князя Мышкина играть. Я и на сериалы был бы согласен, хотя для уважающего себя актера это профанация полная. Но Бэтмен! На детском утреннике! Я все-таки актер, а не массовик-затейник! От ненависти к этим уродам я кидался на стены, а Анжела гладила меня по руке, шептала что-то на ухо – утешала.

В полном отчаянии я дошел до того, что подстерег однажды ее папеньку… Ну он же отец, не может быть, чтобы ему было совсем наплевать на то, что происходит с его дочерью! Ей же плохо, ей помощь нужна! И внучка! Это же не просто ребенок, это же его родная внучка! Ей завтра три месяца исполняется!