Но голова, как ни странно, прояснилась.

– И кого же это ты, сияющий рыцарь, во всех на свете мерзостях упрекаешь? Жестокого диктатора Андрея? Который всех кормит, поит и вообще содержит? Причем денежки на это не своровал, а заработал. Настю, потому что спит с кем ни попадя? Да тебе-то что за дело? Племянницу-то, которую ей насильно, по сути дела, навязали, она худо-бедно обихаживает? Не своего собственного ребенка – ребенка не слишком любимой сестры. Однако в дом малютки не подбросила, папаше – тебе! – сплавить не пытается, заботится, как умеет, хотя вовсе не обязана. Вера тебе мерзкая? Считаешь, она за бриллианты и норковые шубы с Андреем связалась? И где те бриллианты? Да при таких деньгах она могла бы мужу-паралитику двадцать сиделок нанять, а сама на Багамах загорать. А она с ним нянчится. Миша тебе гадок? А может, он просто глуп по молодости? От кого же это тебя так тошнит? На других стрелки переводить куда как просто, – шелестит оглушительный шепот. – Обвиняя других в том, что они отвратительные монстры, мечтающие о наследстве, ты просто пытаешься оправдать собственную слабость и никчемность.

Я зажимаю уши. Не помогло.

Никакой это не Голос. Точнее, голос, конечно, но мой собственный. Как его там? Внутренний голос? Совесть? Тихий шепот, который оглушительнее сотни колоколов. Который хочется заткнуть любыми средствами, хоть бы даже головой об стену. Потому что говорит он – правду.

Может, все прожитые мной персонажи и не ангелы, но они хотя бы не старались списать свои грехи на кого-то другого. А я? Только попытался взять на себя ответственность – я вспомнил бездонный провал повернутого к себе пистолетного дула и вздрогнул – и тут же испугался возмездия за поступок. А ведь если уж кто в этой ситуации и заслуживал смерти, так это я сам. Самоубийство было самым честным выходом.

– Честным? Вот те на! – упрямо шелестит в мозгу. – Дочку круглой сиротой оставил, это ничего? Мать умерла, отец застрелился – ай, молодца, вот девочке-то счастье жить с таким анамнезом!

Я что, издеваюсь сам над собой? Шизофрения какая-то.

В заляпанной полированной дверце одежного шкафа смутно отражается чья-то перекошенная физиономия. Моя, вероятно. Из-за спины подмигивает циферблат настенных часов. Мы покупали их – я помню, помню! – с Анжелой: улыбающаяся кошачья морда с фосфоресцирующими усами-стрелками. Левая чуть выше правой и неуклонно движется к вертикали.

Без пяти два. Темнота. Два часа ночи. Час Быка. Где-то когда-то в какой-то «прошлой» жизни я читал, что именно в это самое темное предрассветное время случается больше всего самоубийств…

Не дождетесь!

Вытащив из-под кухонной раковины половую тряпку, я собираю грязно-желтую лужу. Получается плохо. Тряпка изрядно заскорузла, а дотрагиваться до мерзкой жижи страшно: кажется, едва коснешься – проест насквозь, до кости, а то и вместе с костью, и руки стекут на дряблый линолеум такой же грязной жижей.

Лужа, однако, исчезает почти бесследно. Хотя я почему-то ожидал, что на линолеуме останется как минимум выжженное пятно. Или даже дыра с черными, рвано обугленными краями. А вот и нет. Только грязные разводы. Но это, честное слово, пустяки, это я вмиг отмою.

Заталкиваю изгаженную тряпку в первый попавшийся пакет, швыряю к входной двери. Включаю свет во всей квартире. Глядеть на последствия скольки-то-там-недельной пьянки, честно говоря, жутковато.

Ну да ничего. Ремонт вот прямо сейчас я не сделаю, а грязь ликвидировать – уж это точно в моих силах.

Из-под кровати извлекаю две – а, нет, три – футболки. Сойдет. Раздираю добычу на тряпки. Тряпок – обозреваю постзапойный пейзаж – понадобится много.

Пускаю в ванну теплую воду и почти без разбора швыряю туда постельное белье, кучкующиеся там и сям рубашки, джинсы, полотенца, черт знает что еще, туда же отправляются содранные с окон шторы – пусть все это хоть немного отмокнет.

Методично выгребаю изо всех углов окурки, осколки, мятые сигаретные пачки, паутину. На кухне от меня сломя голову убегает маленький серый паучок. Не бойся, милый, иди сюда! Подставив ладонь, транспортирую «зверя» за окно: извини, дорогой, в квартире ты больше жить не будешь.

Отключаю холодильник, который, по идее, тоже неплохо было бы помыть, все равно там ничего нет, кроме плесневелого сыра каменной твердости и двух гнилых луковиц. Ну, почти ничего. В морозилке стынет большая бутылка водки.

Я откручиваю пробку – вылить! вылить эту дрянь сию же секунду! – и останавливаюсь. Значит, она все-таки победила? Значит, я такой слабак, что рядом с Ее Величеством Бутылкой тут же превращаюсь в марионетку? И не выпить могу, только если ничего нет? Да в конце-то концов, кто в доме хозяин – я или мыши?

Усмехнувшись, завинчиваю пробку, сую бутылку куда-то в угол. Ничего, мы еще повоюем. Я потерял Анжелу, я проиграл сражение. Но проиграть сражение – еще не значит проиграть войну. Я пока живой. И Катюшка пока живая. Вот пусть и дальше так будет.

Чищу, мою, скребу, вытаскиваю на помойку мешки с мусором. Даже напеваю: «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!»

Заоконный мрак постепенно сереет, светлеет, наливается слабым золотистым сиянием. Такой свет бывает только в сентябре: даже когда нет солнца, все вокруг озарено теплым золотом, светится, кажется, сам воздух.

Уютно гудит стиральная машина, переваривая очередную порцию белья. В раковину сильно бьет веселая белая вода. Я слизываю с руки брызги – сладко.

Почему-то вспоминаю, как наводил порядок перед тем, как встречать Анжелу из роддома. Гордился собой страшно. Как же! Бутылки вынес – квасил-то, кажется, все пять дней без продыху, вот как переживал! – и даже полы помыл. Герой!

На больничном крыльце жадно прижимал к себе своего странно похудевшего ангела, царапал ее щетиной, дышал перегаром, скотина! А она не отворачивалась, нет – она улыбалась мне! И дома, еще слабая после родов, принялась драить раковины, окна, стены – и хоть бы слово упрека!

Алексей – значит «защитник», говорила она. И улыбалась: ты мой защитник, с тобой мне ничего не страшно. З-з-защитничек!

Страшно захотелось дать самому себе в морду.

Стоп. Не надо сейчас об этом думать. Виноват, да. Проиграл, сдался – да. Но жизнь продолжается. Схожу на кладбище, попрошу у нее прощения. Да хоть в церковь, лишь бы услышала! Но – не это ведь главное. Попросить прощения – это только слова. Даже если внутри все разрывается от боли, если стыд едкой кислотой выжигает нутро, оставляя сухие серые хлопья. Это, мальчик, твои личные проблемы. Все твои переживания не стоят ровным счетом ничего. Единственное, чем ты можешь сейчас заслужить прощение Анжелы – да ведь она тебя и не обвиняла, никогда, ни в чем, ни словом, ни взглядом, – это позаботиться о Катюшке. А корчиться от стыда, боли и тоски можешь в свободное от этих забот время. Если оно останется. И лучше бы его не оставалось. Потому что, если осталось, значит, ты недостаточно тратил время на свою собственную дочь. Хватит уже упиваться собственными терзаниями, хватит!