Он ударил ее снова. Не извинился. Она встала с кровати, забирая с собой стеганое одеяло.

— Куда ты? — спросил он.

— Туда, где смогу уснуть без изнасилования и побоев.

— Ты моя жена, — возмутился он, когда она стащила покрывало. — Это покрывало не твое. Вся эта квартира — моя собственность, и на моей территории ты будешь поступать, как я скажу. Я заберу у тебя кабинет. У тебя ничего не останется.

— Мне ничего не нужно, — ответила она. — И если бы у меня ничего не было, я бы не оказалась в таком… таком положении.

Если Саймон и ответил что-то, она не слышала. Она уже закрылась в своем кабинете.

На следующий день она выглядела невыспавшейся, но ее мрачный вид меня тогда не очень встревожил. Прежде всего, несчастье было ей к лицу: ничто не придавало ее осанке больше привлекательности, чем страдание, а фигуре больше соблазнительности, чем насилие. К тому же она изо всех сил постаралась это скрыть: не хотела, чтобы кто-нибудь из нас думал о предстоящей неделе, когда она окажется в Нью-Йорке с Саймоном, а я останусь один с Мишель. Она устроила шоу. Сейчас я понимаю, что это делалось как ради меня, так и ради нее самой, чтобы отвлечься от ужасной и вполне реальной перспективы удостоиться за свое преступление высшей награды в американской литературе — приза, который не получил сам Хемингуэй. Но в тот момент у меня не было ни данных, ни желания понять, что мысли ее — не просто опустошение перед нашей временной разлукой.

Она читала мне. Мы вместе сидели на диване, и она читала вслух куски из дневников Саймона, которые нашла недавно в потайном отделении аккурат у себя над головой — под его столом, где она любила сидеть, когда была одна. Раньше она не зачитывала мне эти дневники, да и сама едва их пролистала — такими невыносимо скучными они были в целом. (Он заносил туда каждый день своей жизни, как будто заполнял счета, словно интроспекция сводится к точному учету.) Подозреваю, она начала читать, желая выяснить, что происходило между мужем и Жанель. Она обнаружила, что Жанель в дневниках фигурирует только в связи с деловыми операциями — вполне справедливо, только вот сама Стэси едва упоминалась, да и то исключительно как автор «Как пали сильные», работающий над новым романом, выручку от продаж которого Саймон уже пытался прикинуть. Из фрагментов, которые она мне читала, следовало, что она играла в сознании Саймона ту же роль, что и в сводках новостей, только по телевидению это было не так поверхностно: «А. следует быть сдержаннее и сильнее подводить глаза перед выходом в люди… Метрдотель снова флиртовал с А. Найти новый любимый ресторан. Где едят ведущ. амер. писатели?.. А. — подписать 300 книг для второстепенных клиентов к пн… Напомнить А., как себя ведут знаменитые писатели (напр. Плат и Секстон,[45]a не Гертруда Стайн)… Получ. оконч. пл-ж по „Как пали сильные“. $42 000 перечисл. в галерею подрядчику + $ 8000 на мелкие расходы… Написала ли А. речь для получения Амер. кн. пр.? Обсудить с Джонатоном как м/ скорее».

Но никто из нас не хотел это обсуждать, и я спросил Анастасию, на кого она хотела бы походить, на Плат или на Секстон.

— Самоубийство посредством газовой плиты или…

— Не издевайся, Джонатон. Он мне добра желает.

— Он желает продать твою душу. Он только еще не подсчитал, выгадает он больше, продав ее с молотка за наивысшую цену или сдавая по частям в аренду.

— Какая мелодрама. Люди могут подумать, что ты в меня влюблен.

— А Саймон?

— Это не твое дело.

— Ты только что читала мне его личные…

— Разумеется, он меня любит, просто по-своему. Иногда ты не очень-то ко мне добр.

— Я бы мог, если б ты мне позволила.

— Я вижу тебя каждый день. Я вижусь с тобой больше, чем с кем бы то ни было за всю жизнь.

— И тем не менее это ни к чему не приводит.

— А к чему бы ты хотел это привести? — спросила она. Я потянулся к ее телу. Она встала. — Лучше, пожалуй, не отвечай. По-моему, нам обоим нужно ценить то, что у нас есть.

— То есть Саймона? Мишель?

— Я имею в виду наши дни вместе. — Она села за стол. — К чему нам этим рисковать?

— Ты уезжаешь с Саймоном в Нью-Йорк.

— Меньше чем на неделю. А пока меня не будет, — она улыбнулась, — можешь смотреть меня по телевизору.

— Возможно, этого хватило бы твоему мужу, но в моем случае…

— Почему ты сегодня так хочешь сделать нас несчастными?

— Потому что я уже несчастен. И потому что ты — нет.

— Откуда ты знаешь, Джонатон?

— Потому что я знаю тебя.

— И ты знаешь все о моем новом романе. Моем еврейском романе.

— Ты о чем?

— Может, это вовсе не для моей книги, все, о чем я тебя спрашивала. Может, на самом деле это для меня.

— Что? Саймон заставил тебя поменять веру? Ты еврейка и теперь раскаиваешься?

— Ты знаешь меня не больше, чем Саймон.

— Ты перешла в иудаизм и Саймон об этом не знает? Если это ради твоего романа…

— Это не ради никакого моего романа. Все вы одинаковые. Даже в университете все, как везде. Тони Сьенна принимает участие в судьбе одной из своих студенток… — Она содрогнулась и закурила. — Выхода нет.

— Возможно, Анастасия, если ты кого-нибудь подпустишь ближе…

— Куда? К себе в трусы?

— Может, это к чему-нибудь приведет.

— Я замужняя женщина.

— Видимо, это не помогает.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— По крайней мере, я знаю, что не собираюсь и дальше разговаривать. — Я встал.

— И что собираешься делать? Оставишь меня?

Естественно, я мог ответить только «да», и хотя предпочел бы сказать что-нибудь другое, именно так я и ответил. В одиннадцать утра за день до отъезда я бросил ее одну, оставшись наедине со своим ожиданием. Во вражде история наша больше не принадлежала ни одному из нас, ни даже обоим вместе, а лишь — как это бывает с «колыбелью для кошки» и с настоящей любовью — натяжению в игре между нами.

Выйдя на улицу, я вообразил, что оставил ее умирать. На самом деле оставил я только свое пальто наверху, у нее в квартире.

Днем Мишель позвонила мне на мобильный. Анастасия, видимо, сообразила, что он звенит в кармане забытого пальто.

— Алло? — сказала она.