Может быть, это поражение? А может, победа?

В тот вечер поражение и победа получают новое освещение. Собирается все семейство. Папашина труппа должна играть в помещении заброшенной фабрики на берегу Акерсэльвы. Вид у зала самый что ни на есть жалкий. Но папаша говорит, что Национальный театр — это не его стиль. И я ему верю. Стены в некоторых местах вот-вот рухнут. Будто десять сумасшедших сатанистов с ломами и двадцать зомби со сварочными аппаратами и дорожностроительными машинами пытались разрушить, сломать, разрубить, продырявить или еще каким-нибудь образом превратить это помещение в особенно неприглядное место.

Папаши мы, естественно, не видим. Знаем только, что он вместе с другими актерами где-то прячется и пестует свой страх. Папаша говорит, что актеры — самые суеверные люди на свете. Они пинают друг друга в зад и делают всякие другие глупости, ибо уверены, что каждый раз все надо делать, как в прошлый. А без этого ни к черту ничего не получится. Папаша наверняка сейчас плюется за кулисами. Это я знаю по его прежним спектаклям. Я сижу за мамашей и держу в руке руку Клаудии. Я не такой неврастеник, как папаша, но иногда ему бывает до меня далеко. Я сжимаю руку Клаудии так сильно, что она в конце концов просит меня ее отпустить.

Свет погас.

Занавес поднимается.

На сцене стоит папаша.

Совершенно один.

Я считал, что мать Пера Гюнта тоже должна была быть на сцене с самого начала.

Но он стоит там один, как перст.

Где же матушка Осе? Может, она от страха уже умерла где-нибудь за сценой?

Я весь вспотел.

Что-то тут не так!

Но вот раздается музыка.

И она заставляет нас думать только об этом сумасшедшем Пере Гюнте, который хвастается, что ехал, сидя на олене задом наперед, и упал вместе с ним в пропасть. И у всех возникает чувство, что все так и было на самом деле.

Здесь и сейчас!

В это самое мгновение!

И ты понимаешь, что это не вранье.

Просто Пер рассказывает свою историю так насмешливо, что всем кажется, будто он все выдумал.

И ему не верят.

Но это все правда.

И он, может, даже не хочет, чтобы ему верили. Всю пьесу Пер держится как человек, которому никто никогда не верит. И который даже не делает усилий, чтобы ему поверили. Ему на все наплевать. В основном. Он одновременно клоун и трагический тип, который придерживается некоторых правил, чтобы выжить, когда в мире становится невыносимо.

И у папаши все получается. Папаша великолепен. Такое же сильное впечатление он произвел на меня несколько дней тому назад. Я думаю о выдуманном им образе. И вместе с тем мне мучительно смотреть на него. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не крикнуть ему, что он все врет. Ведь это не мой папаша. Это Пер стоит на сцене и лепит какую-то чушь и хвастается, как только может.

Но ведь он никогда в жизни раньше не хвастался!

Или хвастался?

Ведь было же!

Папаша, ты врешь!

Может, это и значит быть великим актером? Когда даже близкие захвачены его словами так же сильно, как матушка Пера Гюнта? Я весь в поту, точно герой комикса, и радуюсь, когда первый акт кончился и наступил антракт. Повторяю — папаша первый раз в жизни произвел на меня такое сильное впечатление.

— Классная музыка! — говорит Клаудия. Но я ее почти не слышу. Поэтому могу лучше сконцентрироваться. Музыка — смесь стилей: хаус, эйсид-джаз и джангл. Собственно, совсем не то, что я связывал с папашиным музыкальным вкусом. Грубым панком это не назовешь. Хотя местами музыка даже слишком груба. Однако ее грубость передается не криком и не безумным темпом. А скорее тем, что она, проникнув в тебя, давит тебе на кишки. Заставляет смеяться, плакать или дрожать. Проникает во все суставы и застревает в них.

Спектакль награждают дикими овациями. Просто бешеными, особенно хлопают папаше. Ему дарят цветы и уж не знаю, что еще. Мы идем за сцену, чтобы поблагодарить его. Он сидит там измученный, от него разит потом, который не похож на поросячий, — иначе не скажешь. Он вздыхает, стонет, и его окружает толпа людей. Но когда подходит мама, он обнимает ее с такой силой, что у нее из легких вырывается писк. Он поднимает ее на руки и кружит, кружит, кружит.

Мы все приветствуем, обнимаем, поздравляем и тискаем его. И я — как и положено идиоту — говорю:

— Теперь ты наконец можешь расслабиться. Это была настоящая победа. Согласен?

— Победа! — шипит он, и можно видеть, как это слово с шипением ползет у него между зубами. — Вот теперь все только и начнется. Начнется настоящий ад! Рецензии появятся только завтра. А мне уже сейчас до смерти страшно!

Некоторое время мы идем вместе с Франком и Сёс. Но когда подходим к Скоус Пласс, они сворачивают налево.

— Домой в другую сторону! — протестую я.

— Мы хотим полюбоваться луной, — говорит Сёс.

— Мы хотим подняться на залитый луной элеватор, — говорит Франк.

— Я еще ни разу не была там, наверху, — говорит Сёс, и глаза у нее сияют.

— Я хотел только показать ей то место и вид оттуда, — говорит Франк.

И парочка исчезает, будто у них назначено свидание с луной.

Мы с Клаудией не жалуемся. Идем домой одни, и нам вдвоем очень хорошо. Я счастлив, что я, как говорится, не в папашиных ботинках. И не только потому, что они мне малы. Он носит сорок первый размер, тогда как моим платформам требуется сорок пятый. И хотя Клаудия рядом — вокруг меня, передо мной, за мной, — я, Братья & Сестры, думаю, что жизнь не так уж легка. О чем я думаю? Конечно, об одном из важных вопросов.

Во время завтрака за столом царит тишина. У папаши дрожат руки, когда он тянется за первой газетой. Мама уже побывала в киоске и купила все, даже самые жалкие газетенки, какие попались ей на глаза. И никто не имел права прочитать газету первым до того, как папаша встанет и выйдет к столу.

Лицо у него серое. Он сидит в халате с таким видом, будто провалился не один, а сразу десять раз. Я ему не завидую. В нем почти ничего не осталось от гордого Пера Гюнта, который вчера стоял на сцене. Скорее, наоборот. Он похож на Доврского Деда или на сумасшедших из сцены в сумасшедшем доме.

Его рука дрожит над верхней газетой. Это «Афтенпостен», и нам видны несколько заголовков. «На улице Карла Бернера ночью ограблен киоск», «Водитель съехал с дороги в Хокксунде» и «Премьер-министр верит в лучшие времена для Нефтяной Норвегии». Правда, похоже, что папаша не верит сейчас в лучшие времена, потому что он вздыхает и говорит маме: