ибо пахнут революцией. Было ясно, что лекция не получит разрешения. А лектор из Москвы уже прибыл на место. Тогда взялся съездить к губернатору один местный старожил, человек со связями, державшийся с губернатором на равной ноге. Он прямо сказал губернатору: "Ваше превосходительство, представьте себе, какой-то болван рассказывает, будто вы не желаете разрешить лекции об освобождении крестьян; ведь находятся же такие дураки!" Лекция была немедленно разрешена. Приведу еще курьез уже иного рода. В г. Ельце, уездный город Орловской губернии, была предположена моя лекция тоже по истории крестьянской реформы: орловский губернатор лекцию запретил, а я получил из его канцелярии бумагу следующего содержания: "Ввиду могущих возникнуть при чтении лекции беспорядков отказать профессору Кизеветтеру в просимой им в городе Ельце кафедре".

Сколько во всем этом было нелепой наивности! На лекцию научного характера смотрели как на какую-то разрывную бомбу и проглядывали между пальцев, что в стране медленно, но неуклонно назревало революционное настроение, питаемое вовсе не научными лекциями, а резким расхождением правительственных действий с очередными потребностями государственной жизни.

На первых порах мне пришлось руководить работой лекционного бюро. Затем я стал подумывать о передаче этого дела кому-нибудь другому, ибо мне нужно было вплотную и ничем не отвлекаясь засесть за окончание своей диссертации. Я был очень обрадован тем, что отыскался человек, заинтересовавшийся этим делом и как нельзя более подходящий для того, чтобы взять на себя руководительство его дальнейшим развитием.

С Павлом Ивановичем Новгородиевым я был в университете одновременно, но я был историком, а он был юристом, и во время студенчества нам познакомиться не пришлось. Уже по окончании университета как-то раз мой друг Петр Иванович Беляев привел ко мне очень красивого брюнета, со звучномузыкальным баритоном, с благородной осанкой, с размеренно-внушительной речью. Мы побеседовали о том о сем, ни в какие интимные излияния и признания не вдавались, а между тем к концу первого же разговора уже чувствовали себя приятелями. Что-то сразу расположило нас друг к другу, и это расположение скоро за тем перешло в дружбу, которая и длилась непрерывно, нисколько не ослабевая, вплоть до того момента, когда мне уже здесь, в Праге, пришлось проводить его прах до последнего убежища на Ольшанском кладбище.

Павел Иванович Новгородцев быстро выдвинулся среди московской ученой молодежи своими знаниями, своими блестящими умственными дарованиями, своим красноречием и совершенно определенным направлением своего миросозерцания. Специализировавшись на философии права, он выступил сторонником возрождения доктрины естественного права вразрез со столь долго господствовавшим в русском общественном сознании позитивистским направлением. Он защищал свою позицию чрезвычайно талантливо, настойчиво и элегантно, и вот это соединение настойчивости с элегантностью являлось вообще отличительной чертой его личности и всей его деятельности и как ученого, и как профессора, и как замечательного организатора и руководителя крупными общественными предприятиями.

Защитив с большим блеском свою магистерскую диссертацию, он, видимо, желал несколько передохнуть и освежиться от кабинетной работы на таком поприще, на котором он мог бы найти удовлетворение жившей в его душе потребности к организаторской деятельности. Мне же как раз приспела нора на время замкнуться в кабинете, чтобы достойно завершить свои продолжительные работы по изготовлению магистерской диссертации. И я был очень рад передать руководительство лекционным бюро П.И. Новгородцеву. Дело это быстро развивалось, принимало всероссийский размах. С течением времени руководительство лекционным бюро перешло к В.Э. Дену, когда П.И. Новгородцев засел за докторскую диссертацию, а с переездом Дена из Москвы в Петербург во главе бюро стал Ю.И. Айхенвальд. Отказавшись от руководительства лекционным бюро, я все время продолжал участвовать в его деятельности и читал много публичных лекций и курсов в различных городах. Я старался выбирать именно такие города, где еще не бывало таких лекций, где надо было пролегать первую тропу в налаживании этого дела. Эти лекционные поездки дали мне возможность воочию познакомиться с состоянием провинциального общества в 90-х годах XIX столетия.

В середине 90-х годов провинциальное общество, можно сказать, только что еще начинало пробуждаться от долговременной дремоты. В столицах "гремели витии", пламенела запальчивая полемика между народниками и марксистами, в провинции все было тихо, о политических дискуссиях не было еще и помину и даже такая вещь, как научно-популярная лекция приезжего профессора, составляла целое событие, вызывавшее не лишенный наивности праздничный переполох, а иногда и некоторую растерянность перед вопросом — как надлежит обставить такое непривычное дело. На этой почве приходилось иногда наталкиваться на комические эпизоды.

Приехал я как-то в один город — губернский, но довольно захолустный. Выхожу из вагона, направляюсь вслед за публикой ко входу внутрь вокзала и замечаю, что всякий входящий с платформы в вокзал предварительно останавливается, удивленно пожимает плечами и потом уже следует далее. Что за притча? — подумал я. Подхожу и я вдруг вижу, что к самому моему носу некий субъект подносит здоровенную палку, на которой утвержден лист картона, а на нем крупными буквами написано: "Кто здесь Кизеветтер?" Я назвал себя, и ко мне тотчас подлетели устроители лекции и взяли меня под свою опеку. В другом городе произошел еще больший курьез. Среди лекции я сделал перерыв. И вот приходит в лекторскую комнату почтенный господин и говорит: "Будьте добры, господин профессор, сделайте антракт подлиннее". — "Зачем?" — "Видите ли, моя старшая дочь очень просилась со мной на вашу лекцию, но я, право, не решался ее взять, никогда у нас публичных лекций не бывало, я не знал, прилично ли молодой девице быть на такой лекции, но теперь я вижу, что это ей будет очень полезно, и хочу съездить за ней, так будьте добры, подождите немного".

Не везде, конечно, было так захолустно. Приехал я с лекцией в Тверь и попал как раз на время губернского земского собрания. Тверь всегда славилась высоким культурным уровнем своих земских деятелей. И два дня, проведенные мною в кружке этих деятелей — тут были братья Петрункевичи, Бакунины, Линд, Кузьмин-Караваев и другие, — оставили во мне отраднейшее впечатление. Недаром есть пословица: "Тверь городок — Москвы уголок". Здесь-то, в Твери, созрела идея об издании за границей "Освобождения", но об этом дальше.

Впрочем, наезжая периодически в разные провинциальные города с лекциями, я мог наблюдать, как к концу 90-х годов с каждым годом все сильнее настроение провинции оживлялось и политические страсти уже начали прорываться наружу. Наконец пришлось мне с кафедры созерцать и такую картину, которая еще за год до того была бы совершенно немыслима. Во время лекции в одном губернском городе сверху, — зала была с хорами, — посыпался целый дождь бумажек, которые, рея в воздухе,