знакомств Александра Александровича. Надолго пережив последнего, он вдруг получил громадное наследство и стал богачом. Он начал делать тогда частые и обильные пожертвования на различные просветительные цели, придавая этим пожертвованиям характер политических демонстраций. Произнесет, например, Родичев в Государственной думе яркую обличительную речь против бюрократического произвола, а Шахов тотчас учреждает стипендию "имени Родичева" при каком-либо высшем учебном заведении. Такого рода стипендии с демонстративными наименованиями стали все учащаться и принимали все более острый политический характер по поводам их учреждения. Ретроградные круги в правящих сферах стали сердиться и поднимали даже вопрос об установлении опеки над задорным жертвователем. В развитии этой благотворительно-политической деятельности Шахова видную роль играл именно Доброхотов, бывший юрисконсультом Шахова.

В день московского университетского праздника — 12 января — Общество вспомоществования студентам ежегодно устраивало в Большом Московском трактире обед бывших студентов, и этот обед составлял, как бы сказать, центральный пункт среди тех многочисленных сборищ, которыми в Москве всегда ознаменовывался Татьянин день. Да позволит же мне читатель заключить эту главу беглым воспоминанием о том, как в былые годы праздновалась в Москве "Татьяна". Ведь без этого в воспоминаниях о жизни Москвы тех времен остался бы поистине зияющий пробел.

О, я знаю, щепетильные моралисты при воспоминании о московской "Татьяне" делают гримасу и сейчас же начинают говорить о пьянстве и безобразиях. Да, было и пьянство, бывали и безобразия. Но вольно же упираться мыслью в одни только черные тени былого, не замечая света!

Праздник начинался богослужением в университетской церкви, за которым следовал университетский акт. Эта официальная часть дня обыкновенно бывала довольно томительной. Актовая зала университета наполнялась почетными гостями из официального мира, и разные именитые старцы обрекались на немалую жертву науке: им предстояло выслушать очередную актовую речь, всегда очень длинную, всегда очень ученую и нередко наводившую на размышление не столько о сладости плодов науки, сколько о горечи ее корней. Только Тихонравов в бытность свою ректором умел сдобрить скуку официального акта, как я об этом уже говорил в первой главе этой книги. Тогда все наверняка знали, что за длинную актовую речь они будут вознаграждены мастерскою заключительною речью ректора, в которой непременно будет пущена меткая ядовитая стрела по адресу публицистической цитадели Страстного бульвара и ее главного бойца Каткова — принудительного арендатора университетской типографии, и стрела эта будет оперена убийственной иронией, облеченной в блестящую и остроумную литературную форму. И потом в течение всего дня крылатое словечко ректора будет переходить из уст в уста и послужит темой для многих застольных речей.

Застольные речи лились в тот день во всевозможных уголках Москвы. Ведь то был поистине всемосковский праздник: и молодежь, и пожилые люди, и старцы — все чувствовали себя в этот день студентами, одни — празднуя праздник своей молодости, другие — молодея душой от воспоминаний о минувших годах. Это был праздник общего радостного возбуждения, ибо каждому приятно было хоть раз в году почувствовать себя членом обширной группы культурных людей, связанных общностью вспоминаний, единством настроения. В сторону отбрасывались всякие перегородки — служебные, партийные, возрастные, и какой-нибудь ученый, уже близкий к концу земного поприща, хотел быть в этот день таким же веселым, возбужденным, даже таким же легкомысленным, как иной птенец, только что перелетевший с гимназической скамьи под сень старого дома на Моховой.

Даже Каменный гость Московского университета проф. Н.П. Боголетов в этот день ухмылялся, даже Владимир Иванович Герье, этот суровый ментор многих студенческих поколений, в этот день "кутил", т. е. выпивал несколько маленьких рюмочек ликеру и "шалил", т. е. говорил юмористические тосты.

Товарищеские обеды в честь Татьянина дня справлялись в многочисленных компаниях, но затем эти тесные интимные компании мало-помалу притекали в главный общий центр, в громадную залу Большого Московского трактира. Громадная зала битком набита. Кого-кого тут нет? На густом фоне недавних и давних студентов всех поколений выделяются всем знакомые лица славных профессоров — и не только московских, с приветом старейшему университету приезжали и иногородные гости.

Председательствует Сергей Сергеевич Корсаков, как глава Общества вспомоществования студентам. Он открывает речи. За ним поднимается с другого конца стола приехавший из Петербурга Н.И. Кареев. Он говорит о Грановском, Кудрявцеве, Соловьеве. Лишь только он кончил, вскакивает возбужденный И.В. Лучицкий из Киева. Речь Лучицкого мчится стремительным потоком, из рукава оратора то и дело вылетает на воздух отцепившаяся манжета, он, не прерывая речи, ловко подхватывает манжету на лету и на некоторое время вправляет ее в рукав, вскоре она опять вылетает, но речь бурлит и пенится задорным одушевлением, как будто даже подстегиваемая этими манипуляциями с манжетой. Много, много речей сменяет друг друга под звон стаканов. Но вот обед кончен, десерт убран, скатерти сняли. Тогда Д.Н. Доброхотов встанет на стол и напевает студенческие куплеты о том, как в Москве искали социалистов. Ничего не отыскали, только

у студента под конторкой

пузырек нашли с касторкой.

Наконец догадались:

По Пречистенке пошли,

Социалиста вдруг нашли,

Оказался соцьалист —

Попечитель граф Капнист.

И каждый куплет подхватывается общим припевом: "Черная галка, ясная полянка…"

А в это время тройки уже скачут из Москвы за город, розвальни с бубенцами несутся, "бразды пушистые взрывая", по аллеям Петровского парка, между дерев с освещенными луною снежными шапками. Розвальни и саночки устремляются к "Яру". Обычные посетители этого знаменитого ресторана сегодня отсутствуют, пускают только тех, кто справляет "Татьяну". Все залы переполнены. Всюду звучит "Gaudeamus". Вдруг у подъезда — раскатистое "ура". Это — подъехали на одном извозчике на малых санках, обнявшись, два толстяка: И.И. Янжул и М.М. Ковалевский — и студенты приветствуют их кликами. Здесь речи уже все более шутливые. Вот поднимается всероссийский златоуст Плевако с львиной гривой волос, обрамляющей его скуластое калмыцкое лицо. Он предлагает желающим задать ему любую тему для ораторской импровизации. И тут — взоры всех, словно по команде, обращаются туда, где сидит, сверкая очками, небольшого роста человек с заостренной бородкой.

Кто же, как не Ключевский задаст хитроумную тему? Ключевский не остается в долгу и предлагает Плеваке сказать речь о "пользе вреда". Плевако чувствует, что попал в капкан, и после нескольких словесных аллюров спасает свое положение тем, что произносит вдохновенный панегирик Ключевскому. Вся зала шумными кликами чествует любимого профессора-чародея.

Что же это за однодневный всемосковский карнавал? Только — забава, разгул и больше ничего? Нет, это — торжество сознания единства культурной России. Раздирается эта культурная Россия многими распрями, все разбиты на взаимно враждующие "приходы". Но в Татьянин день вдруг