Священник с огромной бородой читал нараспев молитву:

— Ночь пала на душу мою,

тьма и безлуние, безумная страсть к греху.

Уйми мой источник слез,

Ты, кто изливает воду из туч,

утишь скорбь моего сердца,

Ты, кто сходит с Небес на землю...

— Я убийца, — сказал Змееглаз. Он говорил на своем род­ном языке, языке северян.

Никто даже не обернулся.

— Я — убийца!

Он прокричал эти слова во всю мощь своих легких. Свя­щенник не прервал своего речитатива:

— ... пролил свет знания на землю.

И с рождением твоим,

те, кто любит звезды,

научились от звезды

поклоняться тебе.

Размеренная речь священника кружила Змееглазу голову. Свет свечей был для него как вода прекрасного, залитого сол­нечным светом озера, в котором он купался. Чья-то рука лег­ла ему на плечо. Солдат.

— Во имя Господа, что это у тебя? — спросил он, указывая на окровавленную голову, зажатую в левой руке Змееглаза.

Сердце Змееглаза тяжко забилось, ритмичные слова свя­щенника волновали его сверх меры, он даже затанцевал на месте. Свет начал обретать форму, точнее, множество форм. Сияющие, переливающиеся символы соткались в воздухе, поплыли — свет, движущийся в свете. Он запел:

— Она колдовала тайно однажды, когда князь асов в глаза посмотрел ей:

«Что меня вопрошать?

Зачем испытывать?

Знаю я, Один,

где глаз твой спрятан...»[20]

Солдат похлопал Змееглаза по плечу.

— Тебе придется ответить на кое-какие вопросы, сынок.

— Ведь я же неукротим в бою? — спросил Змееглаз.

Еще один солдат схватил его за руку, однако Змееглаз не вы­пускал отрезанной головы. Он видел солдат рядом с собой, но при этом ощущал и их истинную сущность: маленькие огонь­ки, горящие на садовой стене, подношение судьбе. Что за под­ношение? Да то же самое подношение, какое постоянно тре­бует судьба. Смерть. Они должны умереть, чтобы боги могли жить. Боги не отдают жизнь за людей. Они несут смерть, что­бы выживать самим. Норны, странные женщины, которые прядут судьбы людей в корнях мирового древа, требуют смер­ти. Для того боги и создали людей — чтобы они умирали вме­сто них.

— Убирайся!

— Это варяг, он убил грека! Перережем ему горло прямо здесь!

— Только не в доме Господа, тащите его на улицу.

Кто-то рядом выхватил меч.

— Так это дом Бога? — спросил Змееглаз.

— Да, варвар!

— Значит, это мой дом.

Его повлекли к выходу, но он при этом оставался в ином ме­сте, в саду у реки, где в нишах в стене горели огоньки, так мно­го, что стена казалась объятой пламенем. В своем видении он протянул руку и загасил две свечи — он знал, какие из них вы­брать. Стражники по бокам от него повалились мертвыми.

— Это мой дом! — провозгласил Змееглаз. — И это дом смерти!

У него в голове бушевал вихрь: он чувствовал ледяные се­верные ветра, жаркое дыхание каспийских пустынь, летние шторма в Бирке, капли дождя, тяжелые и теплые.

Он впустил все ветра в сад своего разума, наслал ураган на стену со свечами.

И в Святой Софии, в церкви Божественной Мудрости, главном соборе великой Римской империи, посвященном Небесному Логосу — Иисусу, являющему образ невидимо­го Бога, — замолкло пение священников, и вся паства упа­ла на пол. Змееглаз ссутулил плечи, снял с шеи покойника крест, украшенный каменьями. Затем он пошел, перешаги­вая через мертвецов, к алтарю, переливающемуся золотом в свете свечей. Он положил на алтарь голову мертвого грека и заговорил:

— Как же мне теперь принять крещение? — спросил мальчик.

А в следующий миг свет затопил его сознание, и он тоже упал.

— Я связан, скован, пригвожден к скале. Рот мой растянут колом, и мои мучители насмехаются надо мной.

Аземар чувствовал, как тонкие веревки притягивают его к скале, слышал собственный голос, надрывающийся, вою­щий, искаженный от боли во рту. Он извивался в своих пу­тах, но никак не мог их порвать, не мог высвободиться. В нем клокотала жажда убийства, хотелось рвать, изничтожать тех, кто обманул его, связал и унизил.

— Друг мой...

Аземар открыл глаза. Ощущение, будто он связан, исчез­ло, ужасная боль во рту тоже. Он увидел над собой знакомое лицо. Луис.

Он попытался заговорить, но вместо того закашлялся.

— Успокойся, дружище, ты пережил такие мучения.

— Ты спас меня.

Луис положил ладонь на плечо Аземара.

Аземар раскинул руки, и Луис наклонился, чтобы обнять его.

— Ты всегда защищал меня, Аземар, я счастлив отплатить тебе добром за добро. Хочешь пить?

— Хочу.

Луис поднес к его губам чашку, и Аземар отхлебнул.

— Вот еда.

На столике рядом стояло блюдо с холодным мясом и хлебом.

— Я не голоден, Луис.

— Ну, может быть, скоро проголодаешься.

Луис улыбнулся другу и сказал:

— Я вынужден задать тебе один вопрос, Аземар. Зачем ты здесь?

— Я...

Когда он раскрыл рот, в комнату вошла Беатрис. Аземар посмотрел на нее.

— Ты пришел в себя, — заметила она.

— Да.

— Хорошо ли Луис ухаживал за тобой?

— Очень хорошо.

Сердце Аземара учащенно забилось. Это же она, та дама, которую он видел много лет назад, когда она проезжала ми­мо на серой лошади и ее волосы сияли ярче, чем пшеница под солнцем.

Он старался ожесточить себя перед встречей с нею, пото­му что все его воспитание и образование твердили ему, что она соблазнительница и греховодница. Это она виновата в том, что Луис нарушил обеты, она виновата в том, что к его другу подослали убийцу. Однако он никак не мог заставить себя обвинить ее.

Не мог и посмотреть ей в лицо, потому что она вызывала в нем очень странные чувства. Вовсе не плотское желание, но что-то весьма сходное с ним. Она была красива, однако красота была той ловушкой, в которую он привык не попа­даться. Он испытывал невыносимую тоску. В Беатрис он ви­дел все, в чем ему было отказано как монаху: дом, теплый очаг, детей. Однако никакая жена не смогла бы успокоить его тоску. Он не мог подобрать слово для своего чувства, не мог даже сосредоточиться на нем. Просто, глядя не нее, он думал о голых холмах вокруг монастыря, о широкой, бескрайней синеве океана, по которому приплыл в Константинополь, о вое одинокого волка в ночи. Одиночество? Возможно. Или же что-то очень похожее.