Глеб привез ее в Берлин, они встретились с Боткиным и некоторое время разрабатывали интригу. Боткин понимал, что в Бухаресте начинать действовать нельзя. Слишком уж захолустный городишко. В Париже полно своих Романовых, которые слишком хорошо знали Анастасию и заклюют самозванку всем скопом.

– Честно говоря, они и настоящую Анастасию заклевали бы, если бы узнали, что она подбирается к золоту, – ухмылялся Сергей Дмитриевич. – Самое подходящее место – это Берлин. Здесь вы будете постоянно под моим присмотром. Только для начала, милая моя, вам придется изрядно похудеть. Ваши румынские друзья кормили вас как на убой, и хоть Анастасия была прежде толстушкой, никто не поверит, что, перенеся тяжелые ранения и бегство из России, она осталась такой же кубышечкой, как ее называли дома.

Анну посадили на строгую диету, но вес никак не хотел уходить. Она ничего не ела, а почему-то толстела! Пришлось устроить тайный врачебный осмотр. Оказалось, что у нее болезнь щитовидной железы. Пока подобрали лекарства и диету, время уходило. Сергей Дмитриевич начинал нервничать. Глеб вообще психовал и бранился, жалея, что ввязался в эту ерунду. Анна была на пределе терпения. Единственно, почему она не жалела этого времени, это потому что много читала и смотрела фотографии, какие только удавалось раздобыть, воскрешая в памяти все те сведения, которыми была набита память Анны Филатовой.

Наконец она исхудала и вспомнила достаточно, чтобы Сергей Дмитриевич счел ее вполне готовой начинать интригу. Ее прыжок в Ландвер-канал был задуман для того, чтобы пробудить в людях жалость к ней. Самоубийство – тот поступок, который немедленно привлекает к человеку внимание, это раз, а во-вторых, заставляет усомниться в его психическом здоровье. Именно этого хотел для Анны Сергей Дмитриевич, уверенный, что это будет хорошим оправданием для ее забывчивости, незнания каких-то деталей жизни Анастасии, нелюдимости…

И все же в тот вечер, на который назначено было начало спектакля, она струсила и даже попыталась сбежать от своих «инструкторов». Металась по залитому дождем Берлину и понимала, что находится на каком-то опасном пороге, перешагнув который уже не найдет пути назад. Среди замкнутых лиц берлинцев ей мерещились лица знакомые… даже Анатолий привиделся в каком-то полупустом трамвае!

Потом Боткины догнали Анну – и она в очередной раз поняла, что от судьбы не убежишь.

Но вот сейчас, пока она шла по Берлину, чувствуя, как жмет и давит ей «сшитое» Татьяной Боткиной платьишко, как прилипает к телу и словно прирастает к нему чужая кожа, она жадно мечтала убежать от той судьбы, которая, она знала и понимала, ее ждет.

Она вдыхала пропитанный бензиновыми парами воздух, она морщилась от звонков трамваев, она щурилась от миганья светофоров на перекрестках и рекламных щитов на стенах домов, и ей чудилось, что она не просто так гуляет, пытаясь успокоиться, а ждет некоего знака судьбы, который помог бы ей принять единственно важное решение – что делать? Продолжать ли игру или признаться в обмане?

Как жить потом? Ну как-то живут ведь люди! Зато на них никто не смотрит так, как смотрят на нее – будто на одноразовый ключ, который должен открыть некий сейф в каком-то там английском банке, а потом его можно выбросить за ненадобностью.

И все-таки… как она будет жить?! А самое главное – неужели напрасны все ее страдания: жизнь не своей жизнью, готовность умереть не своей смертью… изжога, которой всю жизнь мучило ее неудовлетворенное тщеславие…

«Вас бессовестно использовали, вас готовили к безропотной смерти из ложно понимаемых патриотических побуждений. Вы должны взять реванш!» – вспомнились слова Боткина, которые он сказал, прежде чем она вошла в черную воду Лендвер-канала.

Что? Забыть об этом? Сойти со сцены? Выйти из игры? Нет!

Конечно, придется отвечать на самые разные вопросы. Ряд из таких вопросов Анна предвидела уже сейчас: ведь она успела навидаться этих высокомерных русских аристократок, которые то ли не знали, что за спасение жизни можно поступиться женской честью, то ли успешно забыли о том, как делали это сами. О, сколько будет воплей на тему, что дочь русского государя не может, не имеет права быть матерью внебрачного ребенка!

Однако от этой выдумки Татьяны она не сможет откреститься. Наверное, гинеколог – а Анна не исключала, что ее могут заставить пройти обследование у гинеколога! – сможет отличить нерожавшую женщину от рожавшей, а ведь выкидыш – это почти те же роды. Анне надо будет упирать на то, что она не только с легкостью бросила этого мифического ребенка, но даже не присутствовала на крестинах и никогда, никогда не называла его Романовым. Не видела в нем потомка своего отца-государя!

Если начнут спрашивать, почему Гайк… то есть Чайковский, Чайковский! – вообще ее спас, начнутся, конечно, грязноватые намеки, что между ними до расстрела в подвале могли быть близкие отношения.

Анна передернулась, вспомнив эти «близкие отношения»! Тут надо будет сыграть в незнание и вообще в нежелание отвечать. Примерно так: «Была ужасная неразбериха, и он увидел, что я жива. Он не хотел хоронить живого человека… Я помню, это было ужасно! Я не хочу об этом говорить! Я не хочу об этом думать! Вы не представляете, что я чувствовала, очнувшись среди этих крестьян, в их повозке, в чужой одежде, полностью зависимая от их расположения или нерасположения! Я словно с неба свалилась… Нет, я не могу говорить об этом!»

Она шла прищурившись, глядя вперед, но ничего не видя, кроме себя – новой. В той роли, которую ей придется сыграть, чтобы отстоять свое право на новую жизнь.

Анна высокомерно вскинула голову и торопливо перебежала дорогу.

В это время навстречу ей шел, приближаясь к Анхальтскому вокзалу, расположенному на Асканишерплатц[83], Анатолий Башилов. У него был день на решение, в самом ли деле он хочет уехать в Бухарест и присоединиться к группе русских боевиков. Фадеев вовсе не хотел, чтобы его товарищ совершил необдуманный поступок, именно поэтому и оставил его одного, пока сам навещал семью. Однако в том-то и дело, что проблемы выбора для Анатолия не существовало. Нечто подобное он испытывал, когда маленький оборванный солдатик, который называл их с Фадеевым «бошки белопогонные», распахнул перед ними дверь того подвала. Это было невероятное, пьянящее ощущение свободы. С тех пор как он приехал в Берлин, мыкался тут и однажды с голоду и полного отчаяния принял предложение супружеской пары, желавшей поразвлечься с молодым красавцем, ему казалось, что его тело оделось какой-то мерзкой чешуей, которая превратила его не то чтобы в чудовище, а в некоего жалкого слизняка, который не рукой на себя махнул – нет у слизняка руки, – а в глубине души сам себя проклял, как ведьмы проклинали в старину добрых людей. Но эта ночь в Адмиралспаласт омыла не только его тело – она омыла его душу, явив возможность не тащиться за позорной подачкой Клауса, не бродяжничать по берлинским ночлежкам и даже не искать работу по набивке папирос вместе с «крайне нуждающейся группой офицеров б. Российской армии». Для него больше не существует этой буквы «б.»! Он перестанет быть бывшим, перестанет быть бездомным, перестанет быть беглецом – он будет человеком, властным и в жизни, и в смерти своей. Как там, в том подвале, когда нашел гвоздь, который давал свободу выбора!