— Ты тоже считаешь, что мой наряд недостаточно благороден?

— «Благородство» здесь, может быть, не совсем точное слово…

— Тогда какое слово, по-твоему, было бы точнее?

— Ну, м-м-м… Я бы скорее сказал, что этот костюм несколько театрален.

— И прекрасно, его цель именно такова. Я и впрямь буду играть роль. Да, театрален, ведь я участвую в представлении, я представляю правительство, то есть, появляясь перед гражданами, выхожу на подмостки.

— Партер тебя освищет, — вставила Розали. Она успела отдышаться и утереть слезы ладонями.

— Изволь проявить хоть немного почтения если не ко мне, то к моему рангу! Я допускаю театральность, как Тальма допускает ее в «Британике», а этот наряд призван подчеркнуть данную мне власть.

— Лучшим доказательством вашей власти было бы избавить меня от армии, — вставил Сент-Обен.

— Ты получил повестку?

— Еще нет, но жду со дня на день.

— Это не входит в круг моих полномочий.

— Так отправьте меня в какой-нибудь из ваших домов, там я смогу отсидеться.

— Это станет известно.

— Вся эта ваша власть представляется мне довольно хилой.

— Я поговорю с Баррасом.

И с тем он, насупив брови под шляпой, гигантские перья которой мощно колыхались при каждом шаге, устремился прочь. У крыльца ждала карета. Он втиснулся в нее с самым бравым видом и бросил кучеру:

— Во дворец.

Во дворце на улице Турнон, чье пышное убранство было на скорую руку возобновлено, каждый из директоров поочередно давал в утренние часы аудиенцию всякому, у кого возникали требующие их вмешательства проблемы. Делормель, сидя в карете, недовольно хмурился. Насмешки… Ведь потешалась не одна Розали. Члены Директории стали мишенью для шуток. Уже. Их награждали издевательскими прозвищами вроде «Члены Дыр-актёрии», «Ослы в плюмажах», на будке часового напротив Люксембургского сада кто-то намалевал «Мануфактёрия». По Парижу распространялись памфлеты. Направляясь за покупками, люди останавливались перед оскорбительными листовками, забавлялись, аплодировали, а заговорщики из двух противоположных группировок, временно примирившись, объединялись против бессильного правительства. Делормель и сам был довольно беспомощен: многие проблемы, требующие разрешения, оказались ему не по зубам, причем речь шла о самых разных задачах, от мельчайших до предельно серьезных. Как установить твердую цену на мясо, если это начинание столь непопулярно и у самих мясников, и у народа? Как помешать парфюмерам обстряпывать делишки с картофелем, из которого они изготовляют пудру? Как возвратить республиканской валюте утраченную цену? Надо ли торговать национальным достоянием, разбазаривать его ради сиюминутного выигрыша? Рассчитывая выиграть время, Делормель учредил финансовую комиссию по ассигнатам, но никакой действенной идеи так из нее и не выжал. Основная же проблема сводилась к одной фразе: где бы раздобыть денег?

В Люксембургском дворце, восседая за столом, он принимал посетителей, это были часовые аудиенции, перед которыми секретари в черных пелеринах с красными плюмажами, суетясь за ограждением, сортировали визитеров. Люди несли ему свои заметки, жалобы, предложения; он принимал их, произносил успокоительные фразы, притворялся заинтересованным. При этом и они, и он сам — все были убеждены, что от петиций этого рода никакого толку не будет. Парижане шли сюда преимущественно затем, чтобы разглядеть поближе новых хозяев страны, которых презирали. Делая вид, будто слушает их разглагольствования, Делормель размышлял: как бы денег достать? Для себя он в этом смысле многое сумел, да и еще сумеет, но для Франции? Где взять деньги?

«Как бы денег достать?» — мучился Баррас, которому срочно требовались шестьсот миллионов франков. Хотел продержаться, но цена была примерно такова. Чем подпитать казну? Тщетно он ломал голову, ответ не приходил. Срочно объявленный принудительный заем оказался лекарством и жалким, и опасным. Обложение налогом самых богатых внесло расстройство в торговлю, фабрики и мастерские закрывались из-за недостатка клиентуры, цены продолжали расти. В чудеса виконт не верил, а разумного решения предложить не мог. В такие-то безотрадные размышления он был погружен, когда раздался стук в маленькую дверь, вделанную в деревянные панели справа от камина. По этой потайной лестнице пробирались сюда его шпионы, когда требовалось избежать встреч с не в меру любопытными секретарями или караульными. Таким именно образом его часто навещал Буонапарте, чтобы доложить о состоянии умов в Париже, но без нескромных свидетелей, ведь слишком многие не любили его или ему не доверяли. Однако на сей раз, отодвинув щеколду, Баррас впустил не генерала. В кабинет вошел Жозеф Фуше. Его плащ был запорошен снегом.

— Мог бы сперва отряхнуться, — проворчал Баррас, — из-за тебя паркет отсыреет!

Фуше оставался все таким же тщедушным, его нос и щеки покраснели от холода. Но одевался он с тех пор, как стал работать на виконта, уже получше: его черный редингот был ладно скроен. Не отвечая на упрек, он протянул последний номер «Народного трибуна»:

— Якобинцы из самых бешеных, за которыми я веду наблюдение, кажется, начинают выходить из рамок…

Баррас отошел в сторону, сел и принялся просматривать газету, листая страницы.

Фуше сбросил плащ на подлокотник кресла и остался стоять, если можно так выразиться о субъекте, скорее согнутом в дугу. Его блекло-серые глаза неотрывно глядели на виконта, разъяренного прочитанным. Баррас резким движением швырнул газету на стол:

— Ты прав, Фуше. Мы впадаем из одной крайности в другую, мечемся между аристократизмом и демагогией, то на один риф налетая, то на другой. Итак, каковы твои действия?

— За крайними якобинцами я не только наблюдаю, но исподволь направляю их. Ты мог заметить, что, хотя этот листок метит в тебя, твое имя там ни разу не названо.

— Твое тоже, мошенник.

— Само собой.

— Они усложнят нам жизнь, твои каторжники.

— Мы лишим их этой возможности. В свое время.

— Каким образом?

— Вытесним со сцены, устранив их вождей.

— В тюрьму?

— О нет! Именно тюрьма создала Бабефу его репутацию…

Гракх Бабеф, встарь подносивший блюда к столу некоего господина де Бракмона, взял в жены одну из его служанок, потом устроился землемером, стал чиновником, угодил в кутузку за подрывные сочинения и, коль скоро на суде его защищал сам Жан-Поль Марат, снискал реноме одного из самых решительных революционеров. В роли главного редактора «Народного трибуна» Гракх выглядел столь же великодушным, сколь наивным. Фуше, прячась за его спиной, ловко манипулировал им. Баррас поначалу был вовсе не против, чтобы самые твердолобые якобинцы вернулись и уравновесили пошатнувшуюся власть, подавив роялистов, подтачивавших основы государственности. По его приказу Фуше попытался субсидировать Бабефа, проповедовавшего абсолютное равенство, призывая учредить народные банки, упразднить собственность, произвести самую что ни на есть радикальную аграрную реформу. Бывший официант с той же обличительной яростью обрушивался и на призрак нантского палача Каррье, и на вполне живых коррупционеров и продажных патрициев, торгующих своим депутатским влиянием. Он ставил пределы алчности и амбициям политиков, требовал всеобщего образования и государственной поддержки для обездоленных. Придумал простой и сильный лозунг: «Каждому по потребностям!»