– Я… я не знаю… кажется, дома.

– Кажется? У вас что, провалы в памяти? Выпили лишнего?

– Я… я не знаю, – повторил Марк, прекрасно понимая, как глупо это звучит. Но что же делать, если правда такая вот дикая. – Черт, черт, черт! – Он вдруг стукнул кулаком по коленке. – Ну не может ведь человек убить – не случайно, не в драке какой-нибудь – осознанно убить и не знать об этом?! Или вы думаете…

Следователь поглядел на него с интересом:

– Я думаю, что это, пожалуй, единственная идея, которую хоть сколько-нибудь плодотворно может разрабатывать ваш адвокат. Нет-нет, вы тут у меня пока в качестве свидетеля, но подумать о направлениях защиты, наверное, уже пора. Не был, не участвовал, не помню, не знаю. Одержимость балетом и все такое прочее. Смерти-то все вокруг балета концентрируются, вот в чем штука. И матушка ваша, кажется, балериной была. А потом случился какой-то несчастный случай…

Он так и сказал – «матушка». Марк даже на «случился… случай» почти не обратил внимания, так его это слово потрясло. Не ожидал он ничего подобного от господина Добрина, не мог ожидать. «Матушка» мог бы сказать Анискин – тот, киношный – ну или его «собственный» Вяземский. Но вот этот – угловатый, серый, как шинельное сукно, почти безликий, с его скептическими «ну да» и глазами робота, – он должен был сказать «мать». И никак иначе. А вдруг… Может, он вовсе и не «Кобрин», а как раз – Анискин?

– Да… – с запинкой подтвердил он, перестав понимать, как с этим следователем разговаривать. – Несчастный случай. Она должна была танцевать Коппелию. Это очень сложный балет. Ну в том смысле, что сюжет там довольно скудный, поэтому постановщики вечно экспериментируют. Есть множество вариантов. И для той премьеры хореограф придумал… Вы вообще сюжет «Коппелии» знаете?

– В общих чертах, – сообщил Добрин.

Ну да, подумал Марк, наверняка же после убийства Анечки Павленко материал изучал. В общих чертах. Но все-таки пояснил:

– Там девушки-поселянки проникают в мастерскую старого Коппелиуса, ну и хулиганят немножко – от молодого задора. Сванильда, главная, переодевается в куклу, которую все считали дочерью мастера, потому что видели ее только в окно, потом притворяется ожившей куклой перед вернувшимся Коппелиусом и своим поклонником. И, когда Франц – этот самый поклонник – и Сванильда убегают, кукла остается лежать в мастерской сломанная. А на площади в это время начинаются народные танцы, гулянья и прочий апофеоз. В общем, эдакое символическое противопоставление сделанного и живого. Как у Андерсена, где механический соловей по сути мертв, а настоящий не только сам живой, но и смерть побеждает, отгоняет ее от императора, как бы делится с ним своей жизнью. Ну это так, в первом приближении. И постановщик для пущего эффекта тогда придумал, что девушки в мастерской не только пошалили, но и уронили светильник – случайно, разумеется, не со зла, даже не заметили, – от которого потом начинается пожар. И «сломанная» кукла танцует в языках пламени – хореограф решил, что это будет очень символично. Ну и красиво, конечно. Такая вот схема.

– Что, прямо на сцене решил огонь развести? – удивился Федор Иванович?

– Да ну что вы, нет, конечно. Пламя ведь очень легко изобразить. Шелковые лоскуты, вентилятор, подсветка соответствующая – очень похоже выходит. А можно еще и кордебалет в «огненных» костюмах добавить.

– Это была такая премьера?

– Ну… премьеры, собственно, не было. Мама… она этой ролью буквально бредила. Я маленький совсем был, но помню. Свечи везде зажигала, смотрела на них часами. Танцевать вокруг них пробовала – чтобы двигаться, как язык пламени. Ну и, видимо, была неосторожна, случился настоящий пожар.

– Но ведь она не погибла, насколько мне известно? Где ваша матушка сейчас?

– В интернате, – после паузы, точно сомневаясь в своих словах, сообщил Марк. – Она тогда обгорела сильно… впрочем, вы, смотрю, вполне в курсе моей биографии?.. И… это как-то повлияло… в общем, у нее не очень хорошо с головой. Давно уже. – Он сглотнул, прогоняя видение блеклой комнаты и серого существа, визжащего: «Ненавижу!»

– Очень удобно, – следователь покачал головой. – Значит, все, что она может сказать, сомнительно. Ну да ладно. Вы так долго думали перед тем, как ответить. Точно не совсем уверены в ее местонахождении.

– Я… я не знаю… – Марк вдруг подумал, что эту фразу «я не знаю» ему придется теперь повторять всю оставшуюся жизнь. – Ох, я понимаю, как по-идиотски это звучит, но я действительно не вполне уверен. Честно. Мне иногда кажется, что я встречаю ее – воз… в разных местах. Ну да, теперь я выгляжу не только идиотом, но и ненормальным, это понятно. Мне и самому уже думается, что у меня крыша едет. И этот… Эдуард Львович, кажется, тоже так полагал. Детская травма, теперь профессия в определенном смысле… рискованная. Писатели же – все психи. Не обязательно с медицинской точки зрения, но – в некотором роде. Добровольно впустить в свою голову два десятка посторонних, нередко неприятных людей – и это только для одной книги. Этакая добровольная шизофрения. Ничего удивительного, если где-то что-то или кто-то и померещится. Издержки профессии. Но… может быть, и нет. Может быть, мне не кажется, может, я и вправду ее встречаю. Чисто теоретически такое возможно. Она, в общем, довольно мирная, во всяком случае опасности для окружающих не представляет… сейчас по крайней мере. А там… этот пансионат – не строгого режима учреждение.

– Ну… – Добрин хмыкнул. – Пока что в учреждении строгого режима можете оказаться именно вы. Шансы немалые. Это так, к слову. Как я понимаю, вы свою матушку в этом пансионате-интернате не навещаете?

Марк помотал головой:

– Я пробовал… пытался, но это… не очень хорошо на нее влияет. Так что просто есть договоренность, что в случае чего мне сообщат. Ну и деньги, конечно, перевожу. Это хороший пансионат. Лучший, какой я сумел найти. Там вполне… комфортно.

– А посетителей туда пускают?

– Да пожалуйста, никаких проблем. Не ко всем, но к ней – да. Только это нечасто. Ну журналисты, быть может. Она ж была восходящая звезда, новая Айседора Дункан или что-то в этом роде, и вдруг такая трагедия. Но, по правде сказать, сегодня это уже мало кому интересно.

– Сколько сейчас вашей матушке лет?

– Шестьдесят, – проговорил Марк и задумался. – Шестьдесят… два. Кажется. Или шестьдесят три? Надо у Татьяны спросить, у жены моей, она как-то лучше эти цифры помнит.

– Да нет, не нужно. – Федор Иванович сделал какое-то короткое движение, и в кабинете зазвучал хриплый невнятный – даже не понять, мужской или женский – голос:

– Он чудовище… он всегда был чудовищем… С самого начала… Он всегда все портил… Мне нужно было танцевать, а он мешал, мешал, мешал… Он убийца… Он меня убил! Я танцевала… мне нужно было танцевать пламя… вода, небо, цветок или огонь – это разные, разные, разные танцы. И пламя – разное… Огонь в камине и горящий факел, пожар и пламя свечи – они же все разные! Мне нужно было почувствовать, повторить… а он… свечи… много свечей…