* * *

Следователь Федор Иванович Добрин глядел на знаменитого писателя Марка Вайнштейна и почему-то его жалел. Хотя с чего бы это? Денег за одну книгу господин писатель получает столько, сколько Добрину и за десять лет беспорочной службы не заработать, жена у него красавица и умница, журналисты стаями вокруг вьются, поклонники в очередь за автографами выстраиваются. Нет-нет, Федор Иванович разнообразным писательским богатствам вовсе не завидовал. Во-первых, потому что и на своем месте чувствовал себя очень даже неплохо, а во-вторых, книжки-то Вайнштейн ваяет неглупые, приятные и вообще славные, так что и деньги, и популярность – все вполне заслуженное.

Так что нет, Федор Иванович не завидовал, Федор Иванович удивлялся сам себе: с чего бы ему вдруг вздумалось господина писателя жалеть?

Нет, не потому что у того, видать, изрядно болела голова. Он то и дело прижимал пальцами висок, словно там, внутри черепа, сидел голодный птенец – и долбил, и пищал, а выпустить его было никак нельзя. Про птенца, долбящего череп изнутри, Добрин читал в одной из вайнштейновских книжек. Но – подумаешь, головная боль.

И не из‑за того, что понимал, как скверно будет этому странному, погруженному в себя, но в то же время чуткой антенной реагирующему на окружающее человеку в камере. Про чуткую антенну тоже было из какой-то книжки. Про камеру подумалось просто так. Федор Иванович, по правде говоря, вообще не собирался писателя «закрывать». Пока во всяком случае.

Не с чего, в общем, было его жалеть. Но Добрину все-таки было писателя жалко. Какой-то этот Вайнштейн – или как его там правильно? Аристарх Азотов? – какой-то потерянный он был. Как будто не совсем уверен в собственном существовании. А заодно и в существовании окружающего мира. Как будто не серый линолеум – а под ним бетонные балки и плиты, твердые, надежные – под ногами, а трясина. Или даже вовсе – пустота.

Вот у самого Федора Ивановича все было ясно и понятно. Стол – прочный, удобный, обжитой. На подоконнике, что впритык к нему, – графин, чайник с отломанной крышкой, принтер, на котором громоздится кипа использованных с одной стороны бумаг, чтобы распечатывать что-нибудь не особенно официальное. На столе компьютер, в нем документы всякие следственные по папочкам разложены. За спиной – сейф, в нем тоже папки с делами, только уже бумажные. Ну и всякого разного тоже немало. Такого, что точно само собой копится в служебных столах и сейфах, так что глядишь вдруг – откуда это все взялось-то? Потом вспомнишь, конечно: потому что все это не с потолка нападало, за каждым полузабытым не пойми чем – живые, хоть и ушедшие в прошлое обстоятельства.

Именно из этих кирпичиков и складывается следственная работа, вокруг которой такие же вот писатели чего только не напридумывают. И сыщицкое чутье, и счастливые случайности, и озарения – ох ты охтеньки!

Ну да, было у Федора Ивановича пресловутое «чутье», про которое так любят писать разные там… авторы. Вроде бы как это такая загадочная и необъяснимая штука, благодаря которой следователи дела раскрывают. Дела благодаря этой «штуке» действительно раскрываются, только сам Добрин ничегошеньки загадочного в ней не видел.

Ребенок, да пусть даже взрослый, учась играть в шахматы, сперва запоминает, что конь ходит буквой «Г». Потом морщит лоб над доской, напряженно вспоминая, на какую из классических позиций похожа разыгрываемая партия. Сицилианская защита? Испанская партия? И, главное, как там дальше-то? Ой, что это у меня с ладьей? Как это я просмотрел? Ну а опытный шахматист, который помнит десятки, сотни (а может – тысячи?) сыгранных и разобранных по косточкам-ходам партий, видит доску целиком, со всеми похожестями и вариантами. Всеми – это преувеличение, конечно. Но чем он опытнее, тем больше в голове возможных вариантов, тем сложнее видимый на доске клубок. Сложнее – но и яснее. Нужные – самые подходящие, эффективные, рациональные – варианты вспыхивают среди второстепенной путаницы яркими ниточками. Не ошибешься.

Ну или почти так.

Вот и с интуицией следовательской – ровно та же история. Никакой мистики, никаких возвышенных эмпиреев. Чистый опыт, подсказывающий, что в эту вот сторону копнуть имеет смысл, а вон в ту – пустой номер. И все это – не только внутри головы располагается.

И графин, и чайник, и сейф, и деликатно спрятанный на нижней полке шкафа со справочниками плед – если придется заночевать в кабинете – все они помогали, как помогают на болоте загодя расставленные вешки. Или, может, не вешки, а своего рода «островки безопасности». Даже если в папке с очередным делом обнаруживалось абсолютное болото – куда ни шагни, везде трясина, ни одной тропочки, – всегда можно было ненадолго отступить на «островок безопасности», отдышаться, подумать, да просто отдохнуть. Главное – знать про эти «островки».

У знаменитого писателя Вайнштейна таких «островков» совершенно точно – не было. Он барахтался – или, может, летал? – в пространстве зыбком, ненадежном, где тени нельзя было отличить от предметов, а гостеприимно распахнутая дверь в конце длинного пути оборачивалась пастью дракона. Это Федор Иванович тоже вычитал в одной из книжек Вайнштейна. Именно поэтому его было жалко.

Или, может, притворялся писатель?

Добрину не часто приходилось иметь дело с «творцами». Почти что и никогда. Ну журналисты в этом кабинете бывали, и даже регулярно, – но какие ж это «творцы»? Ну продюсеры иногда – но они тем более к «творцам» не относились, скорее уж к «банкирам». В общем, племя это для Федора Ивановича было хоть и не младое, но вполне незнакомое. И однако ж пресловутое следовательское чутье подсказывало – да что там, криком кричало: Вайнштейн не притворяется. Не врет. В конце концов, и творцы, и банкиры, и уборщицы, и капитаны дальнего плавания – все они люди. А людей Федор Иванович знал. И потому готов был поклясться, что писатель ничего из себя тут не изображает. И в прошлый раз не изображал, и сейчас тоже.

То есть очень может быть, что вся его писательская неуверенность и неприкаянность – чистой воды чепуха на постном масле, вранье и тра‑ля-ля. Но при этом сам Вайнштейн совершенно определенно верит в это «тра‑ля-ля».

Вот из этого и надо исходить, подытожил свой мгновенный, секунд несколько занявший, «мозговой штурм» опытный следователь Федор Иванович Добрин и передвинул на столе пару-тройку предметов: карандаш, блок клейких бумажек, стаканчик с кнопками и скрепками. Выпрямился – не нарочито, но заметно – обозначил начало разговора.

– Вам что-нибудь говорит имя Эдита Скорнякова? – спросил он сразу после однотипных предварительных вопросов.

Вайнштейн внезапно и как-то не к месту развеселился:

– Ох, да. Имел счастье познакомиться.

– При каких обстоятельствах? – сухо осведомился Добрин, мысленно отметив неуместную и, по правде сказать, непонятную веселость опрашиваемого.

– Да она ко мне подошла, я в кафе сидел. Третьего дня, кажется. Извините, я роман только что закончил, – Вайнштейн улыбнулся какой-то удивленной и даже немного виноватой улыбкой, – так что у меня в голове даты немного путаются. Вот в тот же день, что закончил, я в то кафе и зашел. Гулял долго, даже замерз. Сижу, греюсь. И является передо мной такое вот создание – вы сами-то ее видели? Не то хиппи, не то дамочка эпохи декаданса, не то все сразу. Балахоны какие-то на ней, цепочки, браслеты, платок как-то по-пиратски повязан, а хвосты чуть не до полу достают. Колоритнейший персонаж. Здрасьте, говорит, я Эдита, я все ваши книжки наизусть знаю. Ну и все такое.