– И о чем вы с ней говорили? О том, что книжки наизусть знает, или еще о чем-то?

– Да я только и думал, признаться, как бы сбежать повежливее. Среди читателей-почитателей такие чудики иногда попадаются, только и спасение, что ноги уносить… Впрочем, среди не читателей их тоже достаточно. Но тут дело другое. Читатель – надо разговаривать. Положено. И в то же время… Мне и вообще-то не хотелось в тот момент ни с кем общаться, когда книгу заканчиваешь, обычное дело, выжатым лимоном себя чувствуешь. А уж с такой особой беседовать… Ах да, вы спрашивали, о чем, кроме книжек… Я-то не слишком был словоохотлив, а она какую-то белиберду несла: любовь на небесах, предназначены самой судьбой, связаны и все такое. В общем, типичные параноидальные сверхценные идеи. Или шизофренические, что ли? Ну, не важно, собственно. Я, ей-богу, не знал, как отделаться. Ну как-то ухитрился до нее донести, что, мол, прощайте, недосуг. И, когда я уходил, она словно бы удивилась. Не пыталась меня задержать, чего я, признаться, побаивался, нет, ничего такого. То есть я пошел, а она осталась за столиком сидеть. Но вслед, в спину практически сказала нечто совсем уж странное. Сейчас-сейчас, я попытаюсь воспроизвести… «Но как же? – она сказала. – Ведь я все сделала, как вы просили!»

– А о чем вы ее просили?

– Да я ж и говорю, что она бессмыслицу какую-то несла. Ни о чем я ее не просил, я ее видел впервые в жизни.

– И когда все-таки это было? Хорошо бы поточнее.

– М-м… Позавчера. Или позапозавчера?.. Нет, все-таки позавчера. В понедельник.

– Позавчера? – Добрин как будто обрадовался, что встреча с Эдитой Скорняковой состоялась именно в понедельник, а не, к примеру, в субботу.

Марку это показалось немного странным, но он решил, что – показалось. Ну какая, в самом-то деле, разница, когда эта девица на него напала: в понедельник, в субботу или даже во вторник. Вчера то есть. Он даже предположил – так, на пробу:

– Только я не уверен. Может, и вчера.

– Ну это вряд ли, – усмехнулся Федор Иванович. – Эдита Скорнякова повесилась в ночь с понедельника на вторник.

Сообщение Марка оглушило.

– Что?! Повесилась… но… Нет, этого не может быть, я ведь уже… я не стал… Не может быть…

Он бормотал что-то бессвязное, бессмысленное, и ему было наплевать, что подумает сидящий напротив серый суконный человек. Какая разница, что он подумает! Смерть странной девицы Эдиты Скорняковой переворачивала всю картину с ног на голову. Или наоборот – с головы на ноги?

Марк ведь уже почти смирился с тем, что его Роман каким-то невероятным, ну или во всяком случае непонятным образом отражается в реальной жизни. То есть сперва он думал, что неизвестный маньяк повторяет серию о Вяземском, но уже после убийства Анечки Павленко – после тех жутких снимков! – стало ясно, что все дело именно в «Балансе».

Но повесившаяся гадалка – это ведь пятый из «исторических детективов», в «Балансе» ничего подобного нет! Там все заканчивается на психиатре! И если эта Скорнякова…

– Вы хотите сказать, что она так расстроилась, что… – хрипло, не узнавая собственного голоса, не то спросил, не то предположил он.

– Да нет, Марк Константинович, этого я сказать вовсе не хочу. Потому что это неправда. А сказать я хочу совсем другое. Не слишком ли много вокруг вас трупов, уважаемый господин писатель? Ну да, ну да, смерть вашего друга Евгения Геннадьевича Корша считается несчастным случаем. Но вот господин Введенский…

– Простите? – не понял Марк. – Какой Введенский? Эдик? Психолог? А что с ним?

– Психолог, психолог, – подтвердил следователь. – Скончался господин Введенский. А вы разве не знали?

Федор Иванович готов был спорить на что угодно: это не игра, не спектакль, Вайнштейн действительно не знал о смерти «своего» психотерапевта. И вопрос задал лишь для того, чтобы посмотреть, как тот отреагирует. Отреагировал писатель… странно. Точнее сказать, вовсе не отреагировал: дернул нетерпеливо плечом, словно отбрасывая вопрос как что-то несущественное, не имеющее значения, и вместо того чтобы ответить, сам спросил:

– Простите… Эдик умер… от отравления?

– От отравления, Марк Константинович, от него, – добродушно подтвердил Добрин. Реакция писателя была, пожалуй, не столько странной, сколько любопытной. Значит, он и сам связывает эти смерти и свои книги. И вопрос лишь в том, кто именно свихнулся на почве «исторических детективов»: один из миллиона читателей или сам писатель. Правда, если сам, то почему это его так удивило, что девица эта повесилась. Все же в точности как в его последней книжке.

– От отравления… – обреченно повторил господин писатель.

– Да бог с ним, с психологом этим, – еще дружелюбнее предложил Федор Иванович. – Скорнякова-то эта ведь прямо непосредственно на вас указывает…

Марк поморщился – сочетание «прямо непосредственно» царапало мозг, как скрежет железа по стеклу.

– Что это вы морщитесь? – удивился Добрин. – Ах да, я же сказал, что она повесилась. То есть вроде самоубийство? На первый взгляд, скажу я вам, так оно и есть. Да еще какое убедительное самоубийство-то! Кроме предсмертного письма – того самого, в котором она весьма красноречиво описывает вашу и свою роль в предшествующей серии убийств, – там и прочие признаки суицида присутствуют. И положение тела правильное, и странгуляционная борозда адекватная – то есть задушила девушку та самая петля, на которой она висела, причем задушила именно в висячем положении. А не то как бывает, что придушат на кровати, а после подвесят. А то и вовсе задушат шарфиком или руками, а после в петлю сунут – для сокрытия, значит. Тех инсценировщиков, что поумнее немножко, следы на веревке нередко подводят. Глядишь иногда, вроде самоповешение, а веревочка чистая, без биологических следов – как такое может быть? Разве можно повеситься, не дотронувшись до петли хотя бы в районе узлов? Но у Скорняковой и тут все в порядке: на веревке частички именно ее кожи с пальчиков. Ну сама, как есть сама повесилась. И ведь даже доведение до самоубийства не очень-то докажешь. Девушка в своем предсмертном письме, конечно, весьма красноречиво на вас как на причину смерти своей указывает, подробно расписывая, как она помогала вам убить Мельничука, Павленко, Корша и Введенского, и теперь вы призвали ее соединиться на небесах, а она никак не может вам ни в чем отказать… Прелестное письмецо, прелестное. Но… тем не менее, не более чем слова. А на одних словах дела не построишь. Любой мало-мальски приличный адвокат от подобного обвинения камня на камне не оставит – девушка-то сильно со странностями была, мало ли что в ее больной головушке переклинило, мало ли чего ей почудилось в ее фантазиях…

– Так что же…

– Да вы не торопитесь, – улыбнулся Добрин. – Привлекать вас по убийствам Мельничука и прочих на основании предсмертной записки Скорняковой мы, конечно, не станем. И возбуждать доведение до самоубийства – тоже. Потому что, видите ли, – он вдруг коротко, но пристально взглянул на Марка, вот прямо в глаза взглянул, – тут дело такое… Не совсем, как выясняется, очевидное. Все бы хорошо с этим самоубийством, да только нашли девушку слишком быстро, и всякие посторонние вещества, которые она употребила, разложиться не успели. С одной стороны, в посторонних веществах ничего такого особенного нету, многие самоубийцы перед смертью себя глушат – алкоголем, таблетками или и тем, и другим сразу, – чтоб не так страшно было. Обычное дело. И упаковка от соответствующих таблеточек там на столике валялась. Но вот в чем странность – многовато было таблеточек. Во всех смыслах слова. Этой упаковочки вполне хватило бы, чтоб заснуть и не проснуться: так зачем в петле мучиться? И второе, вовсе уж странное. У девушки покойной в крови такое количество того препарата, который в таблеточках… многовато, в общем. После такой дозы ее танком можно было переехать, она и не охнула бы, не то чтобы проснуться. А уж чтоб она в этом состоянии поднялась, петельку завязала да на табуреточку влезла – и вовсе немыслимое дело. Ну так расскажите мне, Марк Константинович, как вы ту ночку провели. Не сегодняшнюю, а предыдущую – прошлую.