Но в этот раз пахло лекарствами, и новое что-то, что сперва вообще показалось запахом, а не звуком, придавало всему происходящему тревожные нотки какой-то роковой испорченности, безысходности: «бызу-зу, бы-зу-зу» электрической статикой ядовито струилось из-под наушников дочери.

В Гурзуфе она просыпалась раньше всех – по утрам почти ничего не болело, и, не завтракая, шла на море. Шлепая вьетнамками по остывшему за ночь бетону набережной, по политым утренним солнцем пустынным пляжам с редкими физкультурниками, Русланочкины родители высматривали кучку одежды – полосатую майку, рюкзак и наушники, которые каждое утро оказывались сложенными на новом месте. Русланочка не плавала – просто ложилась на гальку на дне и позволяла прохладной, сонной, как июньское утро, воде гладить себя, нежно покачивая. В золотистых бликах, в низком жарком солнце она казалась наполовину утонувшей скульптурой из темного камня.

Однажды утром родители спустились на пляж и не увидели ее вещей. Обошли несколько километров прибрежной зоны, спрашивали у охранников и операторов лодочных станций – никто ее не видел, мобильный молчал.

Крым возле Гурзуфа похож на один огромный парк – ступени из серого камня и стены из самшита с нависнувшими мушмулой и акацией, кедры, можжевельник и кипарисы, по которым вьется ароматный горошек и дикий виноград, кривоватые дорожки из бетонных плит, стыки между которыми забиты мягкой хвоей, узкие, точно средневековые улочки с домами из желтого ракушечника и резными балконами, вгрызающимися в поросшие рододендронами скалы. Музыка южного побережья – немного старомодная, всегда звучащая раскатами откуда-то издалека, как на советской дискотеке, словно долетающая из ультрамариновых восьмидесятых, стелясь по бархатной южной ночи, простираясь по огнистым бухтам между черными горами – с ароматным ветром брошенные на лицо отзвуки «ах моооооре… моооооре» – хмельное и неторопливо наслаждающееся.

А дальше туда – за Севастополь с его дельфинарием и колонной с чайкой – начинаются пески, степи и пыльные, выбеленные солнцем села с тополями и водокачкой, с единственным прохладным местом возле какой-нибудь заброшенной военной части. Солнце и море там пронзительные, какие-то пионерско-яблочные, занимают собой все пространство – стоя на пляже, видишь только море, песок и само солнце, растопленный ультрамарин на белой ряби до самого горизонта.

Музыка западного побережья – провалы в неровные ритмы, женские голоса, сочетание кисельно-тягучего и сахарного с мелкой дробью – как жжение солнечной радиации на широком голом пляже без единого горба, за которым нашлась бы спасительная тень.

С первыми сумерками в селе Поповка зажигалась иллюминация – похожая на яйцо синевато-серебристая сцена начинала готовиться к бессонной ночи. Как в огромных котлах или на военных кухнях, на каждой из танцплощадок затевалась возня. Просыпались те, кто приехал сюда на море, чтобы не видеть солнца, кто купался под луной и под звездами и, натанцевавшись до умиротворенного бессилия, весь день потом спал, обнявшись, на пропитанных потом простынях в посуточно сдаваемых комнатах. Сладковато-тошнотворно пахли сигареты-самокрутки, и кто-то, не стесняясь, ходил с приспособлением из двух разрезанных пластиковых бутылок, наполненных водой, с дымящимся комочком в фольге на горловине.

Русланочка бродила среди них – незамеченная, сразу принятая, в своей среде, в своем сумеречном огнистом мире. Музыка, словно ровный серебристый луч, выстреленный в небо, теперь вибрировала в воздухе, раскатываясь по пустынным ночным пляжам, ложась в темноту над спокойной черной водой. Рядом проходили люди – босиком, в топах от купальников и шортах, лоснящиеся от свежего загара и масла – с обветренными покрасневшими лицами и посветлевшими и закучерявившимися от морской соли волосами, держа в руках сигареты, жестянки с энергетическими напитками и пластиковые бутылки с минералкой. Кто-то касался ее, кто-то несильно толкал, кто-то, обходя с подносом, приобнимал за талию. Это был мир молодых, здоровых и красивых, и она наконец ощутила себя частью этого мира и шла по нему – не через экран ноутбука, не вдоль полосы прокрутки с шаблонными значками вместо эмоций и чужими изображениями вместо лиц. Этот мир, настоящий, пульсировал вокруг низкими частотами, пах, касался, клубился вокруг нее, мерцал выстрелами стробоскопов, стелился под ее ногами вечерней прохладой, засыпался песком в босоножки.

На сцене в виде яйца зажглись дополнительные огни, и за пульт встал молодой человек с черными волосами, в белой футболке и с наушниками на шее. Приподняв приветственно руку, он подождал примерно полминуты, когда затихнут визги и свист. Музыка, звучавшая до сих пор скорее как фон, теперь загремела втрое громче и словно взяла всех танцующих в кольцо – распростерлась из динамиков почти осязаемым низкочастотным рокочущим бубликом.

– And now… performing… DJ… Priiiinz! – раскатисто и торжественно, как на ринге, объявил кто-то невидимый со сцены, и юноша в белой футболке снял наушники с шеи и приложил их, чуть склонив голову набок, к левому уху, нажимая правой рукой на пульт.

Земля без тебя… – запел женский голос, толпа дернулась, завыла и подняла руки.

Это была ее песня…

Алмазы в ночи ты подойди, детка, подойди… – это уже говорил он сам. Живой голос звучал чуть сдавленно, через микрофон было слышно каждое движение воздуха в пересохших от солнца губах, была слышна солнечная тяжесть минувших дней, пересыпанных песком, морской солью и солнцем в сумасшедшем пьяном ритме круглосуточного праздника.

Расталкивая толпу, Русланочка подошла вплотную к сцене и протянула руки, извиваясь, приседая и запрокидывая голову – так, как мечтала, так, как заставляла свое тело работать, когда задеревеневшие мышцы не слушались и больничный пол в линолеуме сам бросался ей то на колени, то на ладони, влажно шлепая и пованивая хлоркой. Теперь она стояла, двигалась и была – лучшей.

Диджей заметил ее, одобрительно кивнул, затем два других парня, которых Русланочка до сих пор не видела на сцене, подошли к краю и, присев, подозвали ее еще ближе, опустились на корточки и смотрели на нее, как смотрят в аквариум или бассейн в дельфинарии.

Нижняя часть сцены была обтянута рекламным плакатом, который крепился на своеобразной шнуровке, и с краю шнуровка немного разошлась – обнажая куски металлического каркаса. По нему, как по лестнице, Русланочка полезла к ним наверх. Из толпы тут же отделилось несколько девушек и хотели полезть следом, но секьюрити осадили их.

Ты меня не жди не жди не жди…

Просто подойди… иди… иди… иди…

Димон вышел из-за пульта, и, обняв Русланочку за плечи рукой с микрофоном, пел уже ей одной, на ухо. А его записанный в студии голос – с каждой изученной, узнаваемой до дрожи интонацией, обнимал уже их двоих и словно раскачивал. Они стояли, будто в космической ракушке, выстеленной синими и розовыми лучами. Вокруг все полыхало, извивалось, вращались перламутрово-серебристые шары по краям сцены, и откуда-то снизу полыхали высокие, похожие на гейзеры, факелы. И потом возникла пауза, микрофон дергался в его руке, в кожаном браслете, знакомом до сладких пузырьков под сердцем, в том самом, сейчас у ее губ, и слова она знала, конечно, да что там знала – слова этой новой песни сопровождали ее ежедневно во всех мелких бытовых заботах, прокручивались мысленно с щелчком выключателя и стуком двери, чеканились вместе с шагами, даже сливались водой в туалете. Но Русланочка не могла вымолвить и слова – воздух не шел, там, выше, над сердцем и до самых губ царил вакуум.