На улице шел дождь, превращающий весну в осень. Вдруг схватило низ живота. С чего, у меня же ничего не болит? Я здорова, я совершенно здорова. Боль скручивает, перегибает пополам, так, что невозможно стоять.

Люди в метро смотрят, как на прокаженную, и чуть отодвигаются – они ведь не знают, чего от меня ждать.

Выхожу, не доехав до своей остановки, на Таубштумменгассе, пережидаю боль, а она как дождь, не останавливается, все внутри – открытая рана.

Потом волна боли откатывает, и снова можно ехать дальше.

Белоснежные ступени, высокие окна в подъезде. Все как всегда, только за дверью в мамину квартиру на полу валяются вещи, земля из цветочных горшков – они увезли мамины цветы и даже фиалку, цветущую фиолетово-кружевным, – и щепки. Всюду – а в коридоре лежит развороченная, вдрызг разбитая дверь. Видно, как яростно били по ней топором, как остервенело крушили в щепы.

Будто убивая ненавистного человека.

Боль снова хватает изнутри, пронизывает, трясет, выгибает дугой. Тошнота подкатывает к горлу, сводит скулы. Мама едва успевает протянуть мне полиэтиленовый пакет из супермаркета, и меня выворачивает. Желчью – я давно ничего не могу есть. Будто все, что случилось, должно выйти из меня, выйти без остатка…

* * *

Казалось, что искать больше тоже негде, что мы совсем одни – каждый в своем одиночестве, в своем Межсезонье, – и ничего уже больше нельзя сделать, хотя хочется выжать все возможности до последней капли, потому что иначе с этим нельзя жить.

Мне нужно съехать на четыре дня в Москву – по работе, и вдруг нам к нам домой съезжаются все – и Рита, и дядя Боря, и Маринка. Они вытаскивают пухлые конверты – «вот, возьми, тут без отдачи, возьмите хорошего адвоката, закажите экспертизы – вдруг это поможет».

Я не могу дышать; я задыхаюсь от подкатившего высоко к горлу комка, он душит меня, но плакать я не могу, не получается, хоть и знаю, что это ведь слезы, душно сплетенные в тесный клубок.

Вдруг остро чувствуется, что с самого детства тут, в Москве, подо мной был натянут невидимый батут, который подстраховывал, если что. Сама мысль о нем была моей, только моей страховкой, чувством безопасности. А в Австрии он потерялся, чувство ушло, растворилось. И теперь он снова тут – падай. Оказывается, он всегда был – просто я этого не знала. Оказывается, он так же крепок, как и сети Межсезонья.

«Мы тут», – говорит дядя Боря, и я знаю, что они все и вправду тут, что расстояние все это годы было иллюзорным и неважным.

В телефонных справочниках Вены можно найти десятки адвокатов. Мужчин и женщин, австрийцев и иностранцев, говорящих, кроме немецкого, на английском и китайском, русском и турецком. Но самое важное – чтобы адвокат знал именно то, что тебе так нужно. В Австрии ведь каждый закручивает свою гайку – кто-то лучше, кто-то хуже, но каждый свою. То, как работает вся машина, знают немногие.

– Короче, денег я с вас не возьму, – заявила Урсула.

Урсула – маленькая, коренастая, с толстой косой, она кажется гимнасткой или пловчихой, вдруг зачем-то вставшей на каблуки. Она – экстремалка, участвует в охоте на акул, в одиночку собиралась в горы Дагестана (бойфренд сбежал, поняв, что она задумала), а ночами, осенью, ходит со знакомыми охотниками на кабана. Наш бесплатный австрийский адвокат.

– Вы мне нравитесь, – комиссарским тоном сказала она, объясняя. – И это гиблое дело, с югендамтами, но я хочу постараться. Дело чести – мне девочку жалко.

Потом она скажет, что вначале, когда мы пришли и уселись за дубовый огромный стол в приемной, похожие с мамой, как близнецы, хотя были совсем разные, «но что-то такое в лице», когда мы начали рассказывать всю историю с самого начала, она подумала – так не бывает в настоящей жизни. Это в кино бывает, это может быть романом.

Но она нам поверила.

И нам показалось, что кто-то еще тут, в Австрии, на нашей стороне.

– Что именно вы хотите? – спросила она. – Если в деле участвует югендамт, если они предложили вашей сестре увезти девочку, то скорее всего, будет так, как хотят они.

– Мы хотим, чтобы она не смогла, зная о своей безнаказанности, обижать Соню, – сказала мама.

Урсула покачала головой.

– Чтобы Соня не была совсем уж в ее власти.

– Можно затеять суд о передаче опеки и завести дело о взломе и угрозах на этого Иракли, – предложила она. – Тогда их хотя бы изредка, может быть, не наверняка, да будут проверять. И они не смогут разгуляться так, как если б знали, что все оставили их в покое.

Были суды и были экспертизы – и были сотрудники югендамта, стоящие на своем.

А потом кто-то дал мне телефон Герты – человека, знающего о югендамте все, как мне сказали.

– Здравствуйте! Что там, снова с алиментами?

Я представляла себе ее по-другому. Она едва достает мне до плеча, маленькая женщина с большими мужскими ладонями и короткими седыми волосами. У нее морщинистое лицо и глаза двадцатилетней девочки. Она курит одну от одной, комкает обертку от новой пачки в сильных руках и выдыхает сигаретный дым, закинув чуть-чуть голову и оттопырив, как верблюдица, нижнюю губу.

Весенний ветер тащит по асфальту одинокий высохший лист – напоминание об осени, что она всегда тут, – лист лепится к старинной водопроводной колонне, запутывается в цветущих кипенно-белым кустах.

Герта слушает то, что я рассказываю, и только выпускает дым через оттопыренную по-верблюжьи нижнюю губу. По ее лицу ничего нельзя понять – то ли она сочувствует, а то ли просто считает меня и маму идиотками.

Когда я заканчиваю – и внутри у меня все дрожит, она разминает то, что осталось от сигареты, между пальцами.

– Вы когда-нибудь слышали словосочетание «структурное насилие»? – Теперь это не глаза двадцатилетней девушки, это древняя старуха, таких старых и нет-то на этой земле. – Насилие системы над человеком, современный фашизм. Вот что это такое. И мы тут живем в стране победившего структурного насилия.

Единственный шанс для вашей девочки – и для вас – если вдруг ваша судья окажется достаточно смелой, чтобы на основании всех доказательств и свидетельских показаний пойти против югендамта.

Она молчит, покусывая губы изнутри, отчего кажется, что лицо ее превратилось в куклу из кукольного театра, с поролоновым лицом, которую можно надеть на руку и мять изнутри пальцами поролон, оживляя и нос, и смешной рот.

– Правда… я таких судей в своей жизни встречала мало. Почти что и не встречала.

Зайдете ко мне на кофе?

Это предложение звучит так неожиданно – я же знаю, как неохотно австрийцы зовут к себе гостей. Да еще и первую попавшуюся иностранку.

Герта живет прямо за углом – в ухоженном старинном доме с мраморными лестницами и вызолоченными пуговками звонков, пуговками, заставшими в Вене Стефана Цвейга, потом бежавшего от фашизма и отравившегося барбитуратами в эмиграции, не выдержавшего мысли о том, как быстро, легко и охотно его соотечественники примирились с фашизмом, как радостно приняли они на себя роль садистов.