Тон у нее при этом был такой, словно все это самые обыкновенные вещи, но разъяснять их приходится слабоумному. Иван рассердился.

– Бурная жизнь у вас тут происходит! – хмыкнул он.

– А что ты злишься? – удивилась Таня.

– Это я – что? Да ты послушай, что говоришь! Оля влюбилась в какого-то уголовника, который вообще-то ветеринар, но при этом сидит в тюрьме, а видела она его перед этим один раз, когда он лечил кошку! Все как у людей!

– Ну, у людей у всех по-разному, – усмехнулась Таня. – Во-первых, этот Герман Тимофеевич никакой не уголовник, а глубоко интеллигентный человек и очень хороший врач. У него клиника в Малом Ржевском, и в этом, я думаю, все дело. Это теперь такой способ перераспределения собственности, через тюрьму. Во-вторых, он, надеюсь, скоро выйдет – во всяком случае, у него хороший адвокат, который старается этого добиться. И тогда у Оли будет возможность повидаться с ним второй раз и понять, что с ней происходит. А возвращаясь к тому, как у людей… Я вот, например, знаю одного человека, который понимает, что на Северном полюсе подо льдом происходит, а что у него самого с собственной женой происходит, понять не может.

– Понимаю я, что у меня с женой происходит. – Иван невольно улыбнулся Таниной язвительности. – Только сказать не могу. Как собака.

– Ну так и молчи, – совсем уж по-девчоночьи отрезала Таня. – И вообще, говорить, что в жизни так бывает, а эдак не бывает, могут только очень глупые люди. А поскольку ты вроде бы у нас человек неглупый, – заключила она, – то пойди к маме и выясни, когда она собирается переезжать ко мне в Тавельцево. И не приставай к ней с разговорами об отце. Пусть сама думает. В ее возрасте это не так легко, как тебе кажется.

– Что не так легко? – усмехнулся он. – Думать?

– Решиться изменить свою жизнь.

Таня набросила куртку и вышла на улицу. Когда она остановилась поговорить с племянником, то как раз и направлялась туда за мочеными яблоками; бочка с ними стояла в погребе, который был выкопан в саду.

Иван смотрел в окно, как она идет по дорожке между отцветшими розовыми кустами, держа в руках большую синюю миску. Невозможно было поверить, что ей уже исполнилось восемьдесят. Восемьдесят! Эта огромная, просто-таки зловещая цифра никак не соединялась с ее прямой спиной и легкой походкой. И вообще с нею не соединялась – не в спине и не в походке было тут дело.

Иван спохватился, выскочил из дому, забрал у Тани миску и пошел за яблоками сам.

Замучил его этот мамин переезд!

Уже в который раз после работы Иван отправлялся на Краснопрудную, чтобы забрать там какой-нибудь совершенно необходимый подрамник, или этюдник, или палитру, или что там еще может срочно потребоваться творческим личностям, а потом, чертыхаясь, вез все эти предметы в Тавельцево и выслушивал мамины клятвенные заверения в том, что больше она не станет нагружать его своими делами, и рисовать будет обгоревшими головешками из камина, и краски будет делать сама из яичных желтков, и вообще бросит это глупое занятие, потому что настоящего таланта у нее нет, да никогда и не было, она же понимает, но надо же ей было чем-то занять свою жизнь, раз уж она сама же и сделала ее такой бессмысленной… Тут взгляд у мамы становился таким несчастным, что Иван забывал о пробках на выезде из Москвы и спрашивал, что ей еще привезти.

На этот раз он отправился на Краснопрудную за холстом, который мама уже загрунтовала, но позабыла в мастерской.

В подъезде невыносимо воняло растворителями. Стены были разбиты – рабочие вытаскивали из них ржавые трубы. Наверху что-то громыхало, как будто клепали металл.

В лифте Иван встретил пьяненького Артемьева.

– Я ведь было уж совсем собрался завязать. Но капремонт трезвому человеку не выдержать, – объяснил писатель. – Видно, не судьба мне трезвым умереть.

С этим философским заключением он вышел из лифта и нетвердой походкой направился к своей квартире – спиваться в одиночестве.

Лестничный пролет, ведущий с последнего этажа на чердак, Иван преодолел с трудом: вся лестница была уставлена ведрами с известкой и завалена досками, назначение которых было непонятно.

– А доски-то зачем? – спросил он у немолодой тетки, которая сидела на ступеньках почти у самой двери в мастерскую.

Тетка была, правда, не в рабочей спецовке, но весь ее вид неуловимым образом свидетельствовал о том, что она маляр. Ее легко было представить с пакетом кефира и с батоном в руках, перекусывающей в обеденный перерыв.

– А мне откуда знать? – пожала она плечами. – Может, опалубку будут делать. – И, заметив, что Иван пытается ее обойти, чтобы открыть дверь мастерской, спросила: – А ты, значит, хозяин тут будешь?

Она кивнула на дверь.

– Я не хозяин, – сказал Иван. – Хозяйка уехала. На время ремонта.

Он тут же пожалел, что сказал об этом. Хоть тетка и похожа на маляршу, но на самом деле вполне может оказаться наводчицей. Картины, которые висели в мастерской, мамины и подаренные ей друзьями, Иван не считал особой художественной ценностью. Но тем не менее они продавались на аукционах, и стоимость их была выше, чем, по его представлению, должна была бы быть. Так что в мастерской было, как говорится, что взять.

– А тебя, значит, Иваном зовут? – не отставала тетка.

– Да. – Он приостановился, с недоумением глядя на нее. – А вы откуда знаете?

– Похож ты, – непонятно ответила она. И тут же пояснила: – Дитенок на тебя похож. Такой жа вихрастенькой.

Она говорила совсем не по-московски, с отчетливым волжским оканьем.

– Кто вихрастенький? – оторопело спросил Иван.

– Так дитенок твой. Дедал.

– Кто-о?! – Он чуть с лестницы не свалился. – Какой еще Дедал?!

– Да вот так вот мамка его назвала. Она ж блаженная, с нее станется. А все ж жалко ее. Чистая она душа.

– Так. – Иван покрутил головой и сел на ступеньку рядом с теткой; та все это время с невозмутимым видом сидела перед ним, не привстала даже. – Давайте-ка вы мне объясните, кто вы такая, кто чистая душа блаженная и что еще за Дедал.

– Чистая душа блаженная – известно кто, Северинка Василькова, – охотно объяснила тетка. – Дедал – сынок ее. И твой, значит.

– Что значит – значит? – хмыкнул Иван. – Это кто вам такое сказал?

– А чего тут говорить? И так видно. Говорю же, вихрастенькой. И глазки темненькие – твой, точно твой, не сомневайся.

– Да я как-то и не… – начал было Иван.

Он хотел сказать, что абсолютно ни в чем не сомневается, никаких Дедалов не знает и знать не желает. Но тетка его перебила.

– Жалко дитенка-то, – сказала она. – Хоть и малой еще, полтора годочка всего, и что он вроде бы понимает. А все ж без папки-мамки, в детдоме-то, и тебе б, поди, невесело было. Ну, я и думаю: съезжу, скажу папаше-то. А и горе же эта ваша Москва! – Она укоризненно покачала головой. – Правду люди говорят. И как вы тут живете только?