Распаренный до красна Саня стоял под душем и ни о чем не думал, понимая, что возвращаться даже в мыслях ко всему, что с ним произошло чревато окончательным выносом мозга. А в «Скворешню» ему не хотелось. И потому он дал себе зарок ничего никогда никому не рассказывать и самому не вспоминать. Пустая голова — надежное средство от всех расстройств и болезней.

Было шумно и ветрено. К центральному входу Смоленского кладбища подкатил автобус. Православные туристы, возглавляемые молодым попом с жидковатой косицей на затылке потянулись к главной святыне на ходу распевая акафист Блаженной Ксении Петербуржской. Глубоким басом поп возглашал кондаки и икосы, а длинноюбочные тетки и окладистобородые дядьки дружно подхватывали: «Радуйся!»

Вопреки призыву, унылый Санек пристроился в хвост процессии, пытаясь незаметно проскользнуть к церкви и там занять позицию наблюдателя за постепенно оживающей мастерской. Джип Матрицы, огромный и черный, как представительский катафалк, стоял на месте. Самого хозяина видно не было. Определенно, безрассудством было бы искать встречи не представляя в каком состоянии души и тела пребывает сегодня шеф. Потому Санек решил обождать его появления и уже после думать сдаваться под гнев или милость хозяина. Деньги заканчивались, а другой работы он не представлял. Пока все его компетенции заключались в трех словах — копать, пилить, грузить.

На скамейке возле церкви сидели трое. Они о чем-то беседовали неспешно и вдумчиво, когда Саня притулился на краешке. Не испытывая ни малейшего интереса к чужим разговорам, тем более стариковским, он хотел заткнуть уши душевным рэпчиком, но тут дед, что сидел к нему спиной надсадно забулькал, затряс плечами, а откашлявшись как-то особенно громко и хрипло прорычал, обращаясь к двум внимавшим паломницам:

— … ходит баба, наводит морок. Глазищи фиолетовые, волосы черные по плечам разметаны, а во рту у нее кровавый зуб сверкает. — Старухи спешно перекрестились, но по оживленным лицам было видно, что им жутко интересно. — А на лютеранском, тут за речкой, слышал от отца своего тоже есть приведение. Только там мужик в кителе офицерском страшный-косматый. И в пасти только один зуб, Тоже кровавый. Навроде рубина. Горит огнем. Если улыбнется тебе, считай скоро и ахнешься.

— Как это?

— А так. Готовь место на кладбище для себя. Амба. Но пора мне, матушки мои…

Старик раскланялся и ушел, а Саня остался сидеть, парализованный, онемевший от стариковского хоррора.

— Чепухин! Чепухин! Опять бездельничаешь! — На крыльце церкви нарисовался Матрица. На просветленном лице читалось — причастился! Оглаживая кудрявую бороду и, прищурившись от бьющего в глаза света, он глядел на парня почти с отцовской нежностью. — Иди работай. Там плиты привезли. — И перекрестившись, расправил плечи, став еще квадратней и внушительней.

С того дня приняли Санька снова в артель и он старался. От бывшего разгильдяя и следа не осталось. Мазила-недоучка отчисленный за пьянку из близлежащей Академии художеств и теперь высекающий на граните имена-даты, да загогулины с лепесточками, видя его старания, обещал научить парня своему печальному, но хлебному ремеслу — вырезать жужжащей машинкой что-то вроде «помним, любим, скорбим».

Жизнь налаживалась, вот только внутри было по-прежнему неспокойно, будто в ледяной капкан хватало сердце при воспоминании о стариковском рассказе. Встретить знакомых персонажей вновь хоть приведениями, хоть живыми людьми означало окончательно спятить. Оттого Санек держался подальше от той части кладбища, где все началось со злополучной могилы. Однако, ему это не помогло.

В конце рабочего дня, когда уже и кладбище опустело и в церкви отслужили вечернюю, а попы разъехались по домам на геликах и мерсах, Саня собрал свой рюкзак и уже накинул на плечо, но тут заметил через стекло, как Матрица, размахивая руками, что-то орет в телефон, яростно потирая бритый затылок. Жест этот, крайне опасный, выдавал высшую степень хозяйского гнева. Обычно после таких «натираний» морда его багровела и он «жег напалмом» всех попадавшихся на пути.

Проскочить незамеченным не удалось.

— Чепухин! — Окликнул Матрица, скользящего тенью вдоль надгробных плит Санька и, тяжело сопя, двинул ему навстречу. — Чепухин. Тут такое дело. Сторож наш ночной запил. Нужно подменить.

— Почему я? — неуверенно возразил Санек, оглядываясь в поисках других кандидатов, но — о ужас! — сегодня он был последним.

— Потому-что ты хочешь остаться здесь работать. Ясно излагаю?

— Ясно, — согласился и обреченно поплелся назад в мастерскую.

В комнате отдыха сбросил на диван рюкзак, сам плюхнулся рядом и включил телевизор. Перспектива провести ночь на кладбище за металлическими дверями в домике с решетками на окнах не так уж и пугала. Нафига вообще тут нужен сторож, что тут сопрешь? Камни, плиты, памятники без крана не уволочь. Тем более на центральных воротах своя охрана, ночью территорию дозором обходит. Так нет же, какого-то лешего Матрица держал еще собственного сторожа, которого Санек никогда и не видел.

Какое-то время он пялился в телевизор, пил крепкий кофе, но к часу ночи, вместо того-чтобы взбодриться окончательно осоловел и вырубился на диване.

Постепенно набирая силу, из накрапывающего, дождь перетек в ливень, с шумом обрушиваясь на крышу, бурля в стоках. Швыряя из стороны в сторону уличный подвесной фонарь, куражился ветер. Капли дробью били в стекло. Саня, разбуженный настойчивым звуком, приоткрыл глаз — за зарешеченным стеклом метались тени. То приближаясь, то уплывая в дождливое марево. Веки тяжелели, слипались, но тут отчетливо постучали на входе. Металлический звук отозвался в сердце, вновь угодившим в ледяной капкан. Бесшумно опустив ноги на пол, он прислушался, не показалось ли. Но звук повторился — без сомнений колотили в дверь. Не включая свет, Санек подкрался ко входу и затаился, весь превратившись в огромное ухо.

«Не отвечает», — перебивая шум дождя, оповестил кого-то мужской голос и смачно чихнул. «Тогда мы без приглашения», — ответил женский.

Еще какое-то время в оцепенении, не дыша, провел Санек под дверью, а когда вернулся в комнату, припал к стене и стоял так бледный, на негнущихся ногах и с застрявшем в горле криком.

При скудном свете уличного фонаря, обнаруженные в комнате гости, казались призраками.

— Да, ты чего так испужался, Ляксандр? Не узнал? — баба подмигнула ему лиловым глазом и налила в кружку кипятку из электрочайника. — На улице ливня, вона юбка намокла. — Она встряхнула цветастый подол. — А у тебя тута тепло и пряники, — отхлебнув, снова подмигнула дурным глазом и надкусила мятный кругляш, сверкнув рубиновым зубом. — Пейте, Петр Михалыч, а то вон уже чихаете. Так и лихоманку схватить