Митро поднялся. Глядя в залитое дождем окно, отрывисто проговорил:

— Ты в своем уме или как? Иди проспись, дурак пьяный, у тебя с башкой неладно. Завтра поговорим.

— Я ничего не пил.

Митро искоса посмотрел на него.

— Куда собрался?

Кузьма не отвечал, Митро повысил голос:

— Куда ты поедешь, я спрашиваю?

— В Питер.

Раздался треск — это Илья в сердцах швырнул на стол колоду карт. Но прежде чем он успел открыть рот, раскричался Митро:

— Да ты ошалел, что ли? Валенок безголовый! Кому ты нужен в Питере? Что ты делать там будешь? Не дури, Кузьма! Иди спать!

— Дмитрий Трофимыч, я… — не поднимая глаз, начал Кузьма.

— Да надоел ты мне со своим «Трофимычем»! — заорал Митро. — Говори! Слушаю я тебя!

— Пойми, Митро, здесь мне тоже делать нечего, — медленно произнес Кузьма. — Я ведь тебе тут ни к чему. И хору тоже. Я вам и ране больше мешался, чем нужен был, а теперь ты вовсе с меня толку не получишь. — Кузьма умолк, перевел дыхание, мучительно поморщился. — Знаешь ведь… Знаешь, что без нее, без Данки, нет меня.

— Думаешь, что ты ей там больше сгодишься? — Митро старался говорить спокойно, но Илья видел по его лицу: едва держится.

— Не думаю. Но, видит бог, я без нее тут жить не буду. Плюнь, морэ, ничего не поделаешь.

— Да опомнись, дорогой мой, мужик ты или нет?! — снова взвился Митро. — Не стоит она этого, подстилка топтаная, не стоит, пойми ж ты, дурень! Не век же тебе сохнуть по ней, надо ведь и гордость поиметь, ты же цыган!

Кузьма молчал. До Ильи доносилось его хриплое дыхание. Когда Митро выдохся и, сплюнув, замолчал, Кузьма глухо спросил:

— Какая гордость, Арапо? Ты о чем? На меня-то посмотри… Думаешь, пить брошу? Данку из башки выкину? Да что там тогда останется, в башке-то? У меня эта жизнь уже в печенках сидит, осточертела хуже чесотки… Дай мне хоть подохнуть там… рядом с ней, с Данкой. Я…

Голос Кузьмы вдруг сорвался. С минуту Митро молча, в упор смотрел на него. Затем подошел, тронул за плечо. Кузьма судорожно вздохнул, сел на лавку, уронил голову на стол, прямо в ворох рассыпанных Ильей карт. Митро, глядя в стену, похлопал Кузьму по спине. Вполголоса сказал:

— Да что я тебя — привяжу? Делай как знаешь, чяворо. Может, так и правда лучше будет… Да что ты отворачиваешься, не чужие ведь… Плачь, дурак, не бойся.

Уходил Кузьма на рассвете. Провожали его только Илья и Митро: будить остальных Кузьма не велел. Утро было ясное, прохладное. Над Живодеркой занимался розовый свет, в бледном небе отчетливо обрисовывались кресты церквушки. Тающий серп месяца падал за Садовую, через улицу тянулись едва заметные тени заборов, деревьев. Где-то на Малой Грузинской слышался одинокий голос ранней молочницы: «Малако, малако, утрешнее малако-о-о-о!»

— Арапо, ты Яков Васильичу скажи…

— Без тебя, сукин сын, знаю, что ему сказать. У тебя деньги есть?

— А как же…

— Уж не врал бы на прощанье-то. Держи вот это, на первое время хватит. Держи, не зли меня!

— Верну.

— Эх, Кузьма… — Митро обнял его за плечи. — Ладно, морэ, ступай. Если что — тебя тут всегда ждут.

— Спасибо, Арапо. Век не забуду, сколько ты со мной промучился. Прости уж, не со зла…

— Не за что.

Кузьма повернулся к Илье. Протянул руку.

— Будь здоров, Смоляко. Не поминай лихом. Может, свидимся еще.

— Даст бог. — Илья взглянул в его глаза, и по сердцу полоснуло холодом. С минуту он колебался; затем торопливо заговорил:

— Послушай, Кузьма, вот еще что… Я бывал у Данки-то в Крестовоздвиженском. Она мне родня все-таки… Она про тебя все время добром вспоминала. И это она прикидывалась, что тебя на улице не узнает… Вот.

Кузьма усмехнулся. Повторил:

— Будь здоров, Смоляко. — Повернулся и, не оглядываясь, пошел вниз по Живодерке.

Когда Кузьма скрылся за углом, Митро присел на ступеньки крыльца. Сорвал ветку сирени, протер влажными от ночного дождя листьями лицо. Тихо спросил:

— Зачем ты ему сказал-то это?

— Так… — Илья сел рядом. — Подумал: Данка одна сейчас, ждать ей нечего. Кто знает…

— Может, и так. — Митро посмотрел на пустую улицу. — А она правда его вспоминала?

Илья не ответил. Митро тоже промолчал. А небо все больше светлело, и над розовеющими куполами церкви поднималось солнце.

В середине августа резко похолодало. Над Москвой зависло свинцовое небо, в переулках свистел ветер, то и дело начинал накрапывать мелкий колючий дождик. Купеческие сады в Замоскворечье загорелись шиповником и гроздьями поспевшей калины, клены и липы на Тверской пестрели желтыми листьями, но птицы в густых кронах деревьев уже начинали смолкать. На прохожих появились осенние пальто и теплые салопы. Солнце, холодное и неприветливое, словно нехотя проглядывало временами в разрывах туч, роняло на мокрые мостовые несколько лучей и пряталось вновь.

В день Кирилла и Улиты большой ювелирный магазин на Кузнецком мосту, несмотря на ветреную погоду, был полон. Свет ламп отражался в паркете пола, на котором топтались десятки ног в лаковых ботинках, штиблетах, шевровых сапожках и изящных замшевых туфлях. Бесшумно, как призраки, носились приказчики. Стеклянные витрины, крытые изнутри черным бархатом, являли взглядам покупателей бриллиантовые кольца и колье, запонки на любой вкус, от дешевых сердоликовых и яшмовых до изысканных сапфировых, браслеты и серьги с изумрудами, гранатовые кулоны, малахитовые кубки и прочую роскошь. Пахло паркетной мастикой, тонкими духами. По блестящему полу, путаясь под ногами посетителей, важно расхаживала дымчатая кошка хозяина.

— Пшла вон, нечисть! — шикнул на нее Яшка. Кошка, оскорбленно задрав хвост трубой, не спеша отошла. — Развели зверинец, Порфирий, ей-богу, — сурово сказал Яшка сыну хозяина, стоявшему за прилавком. — Ну, Даша, что выбираешь?

Дашка неуверенно пожала плечами. Пальцы ее теребили изящную золотую цепочку с рубиновым сердечком. Рядом, в открытой витрине, лежали длинные серьги с изумрудными подвесками, кольцо с большим бриллиантом.

Ближе к дверям магазина стояли Гришка и Маргитка. Последняя завистливо поглядывала на цепочку в Дашкиных пальцах.

— Хочешь, я ее тебе куплю? — наклонившись, тихо спросил Гришка.

— Да пошел ты… — отмахнулась она. — Яшка ей жених, а ты мне кто?

Официальное сватовство Яшки состоялось в минувшее воскресенье. Сему событию предшествовали долгие и упорные бои в семье Дмитриевых. Уверенность Яшки в том, что отец с радостью согласится засватать за него дочь Ильи Смолякова, разбилась при первом же разговоре с родителем. Митро и слышать не хотел о слепой невестке. Яшка огорчился, но не сдался и в течение двух недель методично жужжал в уши отцу о том, что он всем сердцем желает жениться на дочери Смоляко. Митро сначала отмахивался, потом сердился, а однажды, не выдержав, заорал: