А Белла Блэр умерла. Она лежала на боку, вцепившись руками в ствол мушкета, штык которого вонзился ей в живот. Позади я услышал стон — это был старый ротмистр, распростертый у самого парапета. Его рубашка вся пропиталась кровью, а сам он из последних сил тянулся к фляге с водой. Я проковылял к нему и приложил флягу к его губам; ротмистр глотнул, тяжело застонал и в следующее мгновение его голова откинулась.

— Задали мы им, а? — с трудом произнес он.

Я мог только кивнуть; глотнув из фляги, я предложил ему еще воды, но он лишь бессильно склонил голову набок. Старику уже нечем было помочь — жизнь уходила из его тела.

— Мы побили их, — снова пробормотал он, — чертовски здорово… хотя на минуту мне показалось… что они просто проедут через нас. — Он закашлялся кровью и его голос перешел в едва слышный шепот: — Они держались хорошо… не правда ли?.. держались хорошо… Мои бенгальцы… — Он прикрыл глаза. — Думаю, они держались… необычайно хорошо…

Я оглядел укрепление. Полагаю, около половины его защитников оставалась на ногах и стояли на валу, а между ними лежали молчаливые фигуры остальных, раненые стонали и корчились в ожидании носильщиков и перевязки. И тут пушки мятежников вновь начали канонаду, снова и снова осыпая ядрами полумертвые остатки гарнизона Канпура, потрепанный флаг которого все еще развивался на мачте. «Ну что же, — подумал я, — теперь панди в любой момент могут войти сюда просто прогулочным шагом. Ничто уже не может остановить их».

Но этого не случилось. Последний генеральный штурм двадцать третьего июня, когда мы находились почти на грани гибели, истощил силы панди. Весь майдан был усыпан их трупами и хотя они еще в течение двух последующих ужасных дней громили нас из пушек, у них не хватило духу на новый приступ. Если бы они только знали, что половина наших людей, оставшихся на валах, были так измучены голодом и усталостью, что не могли поднять мушкет, казармы были забиты более чем тремя сотнями раненых и умирающих, а колодец был вычерпан до вонючей жижи, а оставшаяся мука по большей части состояла из пыли. Мы и двух минут не смогли бы сопротивляться решительному штурму — да и стоило ли им на него идти, ведь голод, жара и постоянно растущие потери от артиллерийского огня и без того бы скоро прикончили нас.

Помнится, в течение этих сорока восьми часов три человека сошли с ума — удивляюсь только, что эта участь не постигла нас всех. В душегубке казарм женщины и дети были настолько измучены голодом, что даже не могли плакать; похоже, и молодыми офицерами овладела какая-то летаргия от приближения неминуемой смерти. Теперь даже Уилер вынужден был признать, что это — единственное, что нам оставалось.

— Я направил Лоуренсу письмо, — сказан он нам, старшим офицерам, на следующую ночь. — Я написал ему, что нам больше не на что надеяться, кроме как на британский дух, но что это не может продолжаться вечно. Мы здесь, как крысы в клетке. Лучшее, на что мы можем рассчитывать — если мятежники снова пойдут в атаку и даруют нам быструю смерть. Это лучше, чем видеть, как женщины и дети медленно умирают день за днем. [XXIX*]

Я будто снова вижу эти изможденные лица за столом, в мерцающем отблеске свечей. Кто-то тихо вздохнул, кто-то вполголоса выругался и через пару минут Вайберт спросил, нет ли надежды на то, что Лоуренс все же успеет прийти нам на помощь.

Уилер покачал головой.

— Он бы уже пришел, если бы мог, но даже если он выйдет сегодня, то не доберется до нас ранее чем за два дня. А к этому времени… ну, да вы знаете меня, джентльмены. Я не впадал в отчаяние ни разу за все пятьдесят лет своей солдатской службы, не буду делать этого и сейчас, если скажу, что на такое чудо почти нет надежды. Мы в руках Господа, так что пусть каждый приготовится соответственно.

Тут я с ним был полностью согласен, только вот мои приготовления не имели ничего общего с делами духовными. У меня до сих пор сохранился мой комплект одежды пуштуна и я чувствовал, что подходит время и несмотря на свою лодыжку Флэши пора будет попытать счастье по ту сторону вала. Выбор был невелик — рискнуть или умирать в этой вонючей дыре, так что я оставил их молиться, а сам пошел на свое место на парапете, чтобы хорошенько все обдумать; я дрожал от страха при одной мысли, что придется покинуть британский лагерь, но чем дольше ждать — тем труднее это будет сделать. Я все еще боролся со своими тревогами, когда кто-то вынырнул из тьмы у меня за спиной и этот «кто-то» был Ист собственной персоной.

— Флэшмен, — спросил он, — можно с тобой переговорить?

— Ну-у, если это необходимо, — протянул я, — но буду признателен, если ты будешь краток.

— Конечно-конечно, — пробормотал он, — я понимаю. Как сказал сэр Хью, наступило время, когда каждый из нас должен подумать о своей душе; обещаю что не оторву тебя от твоих медитаций ни на секунду более, чем это будет необходимо. Все дело… в моей совести. Мне нужна твоя помощь, старина.

— Что? — я уставился на него, стараясь рассмотреть лицо в сумраке. — Какого дьявола?

— Пожалуйста… побудь со мной. Я знаю, что ты злишься, потому что думаешь, что я бросил тебя там, в России… что покинул тебя умирать, а сам спасся. О, я знаю, что это был мой долг — доставить донесение Раглану… но правда в том, — он замолчал и с трудом сглотнул, — правда в том, что я был рад это сделать. Ох, наконец-то я признался в этом — о, если бы ты знал, как тяжко и мучительно мне было все эти последние два дня! Это тяжким грузом лежало на моей душе — что я бросил тебя, охваченный яростью и греховным чувством мести. Нет… дай мне закончить! Я ненавидел тебя тогда… из-за того, как ты вел себя с Валей… когда ты выбросил ее из саней прямо в снег! Я чуть не убил тебя за это!

Он действительно был в странном состоянии; чертовски занятное представление — совесть выпускника Рагби, выпущенная на свободу! Но он не сказал мне ничего нового — уж я-то знаю этих благочестивых ублюдков лучше, чем они сами себя.

— Понимаешь, я любил ее, — продолжал Ист, бормоча, как старик, страдающий грыжей, — она была для меня всем… а ты украл ее так… так грубо. Пожалуйста, пожалуйста, выслушай меня! Ты же видишь — я исповедуюсь. И… и прошу у тебя прощения. Понимаю, что поздно — но, похоже, у нас остается не слишком много времени? Так вот… я хотел сказать тебе… и пожать твою руку, мой старый школьный товарищ, а еще услышать от тебя, что мой… мой грех мне отпущен. Прошу тебя — если ты сможешь найти для этого силы в своем сердце. — И он задушевно произнес:

— Я… я полагаю, ты сможешь.

В свое время мне приходилось слышать немало странных заявлений, но этот бред был самым необычным. Конечно, все шло от христианского воспитания и от холодных ванн — и то, и другое способствовало закреплению во впечатлительных умах мысли, что раскаяние уменьшает вину. В любое другое время я испытывал бы от его речей злорадное удовольствие; но даже в моем теперешнем состоянии мне показалось достаточно уместным поинтересоваться:

— Ты имеешь в виду, что если бы я не дал тебе повода ненавидеть меня, то ты бы тогда остался со мной и донесение Раглану пропало бы?