— Шабаш! — выкрикнул Делафосс. — Отлично сказано, Флэши!

— …но, знаете ли, сэр, — продолжал я, — день, когда в жертву моей чести придется принести жизнь сынишки Вайберта, матери Танстелла или дочери миссис Ньюнхем, то… — тут я поднял голову и обвел окружающие меня лица взглядом сильного, но простоватого человека, потрясенного до глубины души. От наступившей тишины едва не звенело в ушах. — Не знаю — я могу ошибаться… но я не думаю, что моя честь может стоить так дорого, а?

Это было красиво и при этом от начала и до конца — самой отъявленной ложью, которую мне когда-либо приходилось произносить, зато для всех остальных — честных и храбрых душ, какими были эти офицеры, все звучало как чистая правда. Забавно было, что свою трусость и эгоизм я облек в такие высокопарные выражения, что мне удалось пробиться сквозь их бессмысленное упрямое преклонение перед Долгом. Никакими доводами нельзя было бы убедить их в этом, но предположить, что сохранение чести требует сдачи во имя спасения жизней женщин и детей — означало обмануть их здравый смысл.

Старый Эварт бросил последний довод:

— И заметьте, джентльмены, — он поглядел на Делафосса почти с вызовом, — что это говорит вам человек, который удерживал форт Пайпер и возглавил атаку Легкой бригады под Балаклавой.

Уилер формально вынес вопрос на голосование, но теперь его результаты были предопределены. Когда Мур и Уайтинг проголосовали за сдачу, даже самые упрямые из молодых людей вынуждены были сдаться и в течение получаса письмо с ответом Уилера, содержащее согласие на почетную капитуляцию, было уже на пути к лагерю Нана-сагиба. [XXXI*] При этом генерал добавил условие, что мы не только сохраним свое оружие, но и возьмем с собой по шестьдесят зарядов на человека, вместо предложенных нам ранее двадцати — «так что если они решат нас обмануть, то не особенно на этом выиграют», — сказал он нам, почти в точности повторяя мысль, выраженную накануне Азимулой: «Мы с тем же успехом можем драться в открытом поле, как и в этой смертельной ловушке». Как в воду глядел.

Как видите, Уилер по-прежнему опасался предательства, а я — нет. Скажете, я обманывал себя, но дело в том, что я действительно не видел, что Нана может выиграть, если попытается обмануть нас. Я и сейчас это говорю абсолютно честно, и если так подробно рассказываю о сдаче Канпура, так лишь потому, что это было памятное событие не только в истории мятежа, но и всей Индии. Я высказался в пользу сдачи — и, как полагаю, мой голос стал решающим — потому что я видел в этом единственный способ спасти свою шкуру. Но и помимо столь жизненно важных соображений, я по-прежнему считаю, что сдача была оправдана по всем солдатским канонам и здравому смыслу. Можете назвать меня дураком и качать головой в свете дальнейшего развития событий — ничего не могло быть хуже продолжения обороны этого проклятого укрепления.

Какие бы сомнения ни продолжал испытывать Уилер, мало кто решился бы разделить их с ним после того, как стало известно о принятом нами решении, и Азимула вместе с Джвала Першадом прибыли к укреплению, чтобы сообщить и засвидетельствовать все начинания Нана: вьючные животные должны были прибыть на рассвете, чтобы облегчить нам путь к реке, почти в милю длиной, где нас будут ожидать лодки. Так что всю ночь в гарнизоне царила суета сборов, которые перемежались вознесением благодарения Всевышнему за счастливое избавление. Казалось, тяжелый груз спал с наших плеч; впервые за многие недели огни для приготовления пищи были разложены за пределами казарм, раненых вынесли из вонючих каморок, чтобы они могли подышать свежим воздухом и даже дети играли на валу, где мы только пару дней назад насмерть резались с сипаями. Усталые, истощенные лица озарялись улыбками, никто не обращал больше внимания на грязь с вонью и даже не думал о толпе мятежников с пушками и ружьями, стоявших лагерем всего в нескольких сотнях ярдов. Стрельба прекратилась, страх смерти ушел, мы готовились двинуться навстречу безопасности и всю ночь сквозь шум приготовлений к ночному небу поднимались звуки благодарственных молитв.

Одним из тех, кто был настроен по-прежнему мрачно, был Ильдерим. Уилер сказал, чтобы сипаи, оставшиеся верными своей присяге и сражавшиеся на стороне британцев, под покровом темноты ускользнули из укрепления через южные ворота, так как боялся, как бы утром бунтовщики не расправились с ними, но Ильдерим не последовал этому совету. Ночью он подошел ко мне на северную сторону вала, где я покуривал сигару и радовался умиротворению своих мыслей.

— Пристало ли мне бежать, как трусу, в которого кто-то швырнул камнем? — ворчал он. — Нет — я пойду завтра, с Уилер-сагибом и другими вашими людьми. А чтобы любая собака из числа мятежников могла узнать меня, а специально для этого случая надену киллут,[160]— и когда пуштун подошел поближе, я увидел, что он одет в полную парадную форму офицера туземной кавалерии — белая куртка, перчатки с крагами, пуггари с длинным концом и прочее. — Это всего лишь мундир сипайского полка, который я снял с одного из тех, кого мы убили позавчера, но и этого достаточно, чтобы показать, что я солдат, — он ухмыльнулся, оскалив зубы. — И я возьму с собой все шестьдесят патронов — сделай и ты так же, мой кровный брат!

— Похоже, они нам не понадобятся, — заметил я, пожав плечами.

— Кто знает… Если тигр уже наложил свою лапу на спину козла и вдруг дружески улыбается ему… Уилер-сагиб не доверяет Нана. А ты?

— Но ведь выбора нет, не так ли? — спросил я. — И, в конце концов, этот Нана подписался под своими обещаниями…

— Но если он нарушит их, мертвые уже не пожалуются, — сплюнул Ильдерим. — Так что говорю тебе, Флэшмен-сагиб — возьми с собой эти шестьдесят патронов.

Я не обратил на его слова особого внимания, так как пуштуны известны своей подозрительностью, есть к тому основания или нет, а когда рассвело, было слишком много дел, чтобы терять время на размышления. Мятежники подошли при первых проблесках рассвета, ведя за собой буйволов, слонов и тележки для того, чтобы перевезти нас к реке, а перед нами стояла геркулесова задача — собрать всех в конвой. Нам нужно было перетащить две сотни раненых, а также женщин с детьми, некоторые из которых были совсем младенцами, да еще стариков, которые почти не держались на ногах после трех недель, проведенных на голодном пайке. Теперь, когда первая волна воодушевления схлынула, все чувствовали себя усталыми и павшими духом. И когда взошло солнце, оно осветило странный, кошмарный вид того, что до сих пор живет в моих воспоминаниях как серия отдельных картин — эвакуация гарнизона Канпура началась.

Я вижу эту процессию: повозки, запряженные буйволами, на которые санитары грузят окровавленные тела раненых, изможденных и исхудавших; оборванные белые женщины, сидящие в повозках или терпеливо стоящие рядом с ними, а дети, напоминающие беспризорников с Уайтчепела, цепляются за их юбки; солдаты, усталые и истощенные, в обнимку со своими мушкетами, занимающие места вдоль конвоя; красные мундиры и мрачные лица мятежников, сопровождающих нас через майдан и дальше к берегу реки, где за деревьями нас ждут лодки. Рассветный воздух казался тяжелым и густым — от тумана, подозрения и ненависти, когда Уилер, с Муром, который не отходил от него ни на шаг, стоял на валу, провожая взглядом потрепанные остатки своего войска, вытянувшиеся из укрепления и вяло ожидающие команд двигаться дальше. Все вокруг гудело шумом голосов, слышались приказы, торопливо сновали офицеры, трубили слоны, скрипели повозки, плакали дети и коршуны начинали кружить над пустеющими казармами.