Они выбрались из санок, пошли неведомо куда, снова держась за руки, оказались у навеса, вдруг разом повернулись — и увидели, как другие санки срываются и мчатся вниз, как другая пара целуется на лету.

— Хотите еще? — спросил Санька.

— Да…

Он был счастлив — Марфинька хотела полета и поцелуев.

Она же отчаянно покраснела.

— Как я люблю Масленицу! — признался он, потому что не мог выговорить: как я люблю тебя!

— Да…

— Жаль, что всего неделю стоят горки на Неве.

— Жаль. Матушка рассказывала — раньше и во дворах их ставили, — сказала Марфинька. — Знаете, как придумали?

— Нет, а как? — пожимая ее руку, спросил Санька. Это означало: что бы ты ни сказала, милая, все готов слушать с восторгом.

— Желоб подводили к окну второго жилья и оттуда водой заливали. Чуть ли не из гостиной, отворяя окно, можно было в санки вылезать и катиться вниз!

— Ловко придумано!

Они поспешили к горке и некоторое время глядели, как несутся вниз сани — многие дамы, сидевшие в них, были в русском платье, и Марфинька тоже хотела такое, но сказать не решалась — ей казалось, что кавалер будет над ней смеяться.

И снова их высмотрел мужик, таскающий санки, но уже другой, хотя пьяненький и счастливый до той же самой степени. И снова они забрались на площадку, улыбаясь друг дружке, предвкушая полет и поцелуи.

Все это было, было — и окончилось, когда остановились расписные санки. Вдруг стало ясно, что наступает вечер.

— Ах, что я наделала… — прошептала Марфинька.

И впрямь наделала — ее, поди, по всей Неве ищут, и Федосья Федоровна рыдает, и кузины в отчаянии. От осознания беды Марфинька заплакала.

— Пойдем к экипажам, сударыня, — сказал Санька. — Пойдем…

— А что мы скажем?

Санька и без того был не в себе от побега, ледяных горок и поцелуев. А тут — огромные голубые глаза, в которых безграничное доверие.

— Скажем — вы заблудились, вышли к горкам, спросить у людей дорогу боялись, я вас у горок нашел. Не надо, не надо плакать, мы увидимся, я… я письмо пришлю!

Со стороны грамотея Саньки это было бы дивным подвигом. И они пошли — держась за руки, чтобы толпа не разлучила.

Возле экипажей пальцы разомкнулись, Санька отступил назад, Марфинька устремилась к Федосье Федоровне и расплакалась не на шутку. Ее принялись утешать — все понимали, что неопытная девушка, потерявшись в масленичной толпе, должна была первым делом перепугаться. Саньку даже ни о чем не спросили — только Никитин задал глазами вопрос и не получил ответа.

Но Лиза видела, как Санька с Марфинькой стараются друг на дружку не глядеть, и все поняла.

Ну что ж, сказала она себе, ничего удивительно, девушка в шестнадцать лет и должна была одержать верх над женщиной в тридцать два года, однако и из этого положения можно извлечь пользу.

Красовецкий, сильно разволновавшись, стал собирать девиц, чтобы усадить в экипаж и развести по домам. Федосья Федоровна с перепугу тоже зарыдала, Лиза же, не терпевшая бабьих слез, быстро поцеловала в щеку Марфиньку — да и была такова.

Никитин шепотом изругал Саньку, но тот даже не понял, что за слова прозвучали, тащась вслед за Лизой.

— Куда подвезти вас? — спросила она кавалеров.

— На Невский, к Строгановскому дому, сударыня, — ответил Никитин.

Она отдала кучеру приказание, села в экипаж, кавалеры поместились напротив, и речь шла о вещах малозначительных. Но возле Строгановского дома Лиза сказала:

— Господин Морозов, у меня есть для вас несколько слов наедине.

Никитин, поклонившись, насколько позволял экипаж, выскочил, Санька остался.

— Господин Морозов, я обо всем догадалась. Знайте, я друг ваш, и хочу на деле доказать свою дружбу, — быстро сказала Лиза. — Вы влюблены в девицу Васильеву — я доставлю вам способ видеться с ней! Ну, целуйте руку!

И когда Санька, поцеловавший надушенную руку вполне искренне и с радостью, вышел вслед за Никитиным, Лиза тихо засмеялась:

— Теперь ты мой, голубчик. Теперь ты знатно со мной расплатишься за каждое рандеву…

Санька всем телом и всей душой чувствовал — начинается новая жизнь. Конечно, Марфинька — богатая невеста, и за фигуранта ее не отдадут. Но ведь любит! Значит, можно увезти и обвенчаться где-нибудь по дороге в Москву. Да и не век быть фигурантом. Вон, сыскался покровитель, одел — как придворного щеголя, перстень подарил. Может, Бог даст ему хорошо услужить, так и деньги будут.

Казалось бы, совсем недавно рыдал о Глафире. Но, видать, плохо сам себя знал. Глафира была грезой прекрасной, недосягаемой, и не о ней — о себе, дураке, рыдал, лишившемся грезы. А тут — шестнадцать лет, розан цветущий, нежные неопытные губки! А сколько Анюте? Двадцать пять? А Глафире сколько было? Двадцать три, двадцать четыре? Рядом с ней всегда был бы младшим, мальчишкой, которым можно командовать… А тут — он сам старший, он — мужчина!

Как-то так вышло, что ни разу он никого не учил целоваться — до этих волшебных ледяных горок, никогда не высматривал девочку, а все попадались женщины старше двадцати.

Нужно было с кем-то поделиться счастьем! Да не с Никитиным же — язвить начнет. Куда ему девиц соблазнять — он и до уст не допрыгнет, а языкаст не в меру. Да и завистлив, сдается, — ишь как поглядывает. Понял, понял, чем Санька занимался с Марфинькой.

Они пришли домой, и Келлер учинил допрос — что да как. Никитин отвечал уклончиво — хотел, видно, обсудить новости с товарищем наедине. Санька не возражал — он очень смутно представлял себе всю интригу, да и представлять не желал, душа была полна того полета, тех поцелуев…

Он пошел к себе в комнату, переоделся, чтобы за ужином не измарать дорогого наряда, расчесал волосы. Пудру из них выбить не удалось, но голова хоть малость потемнела. На столе громоздились стопки блинов, стояли горшки с вареньем, плошки с икрой, миски с нарезанной рыбой и со сметаной. Посередке возвышался недавно купленный самовар с неисправным краном, под который подставили чашку. Нашлось место и для водочного штофа.

После вчерашнего чревоугодия наслаждались в меру. Келлер все больше вспоминал, какие знатные блины едал десять лет назад в Москве. Никитин баловался, сворачивая из блинов всякие загогулины, и утверждал, что помещать блин в рот надобно икрой вниз, дабы давить ее языком и наслаждаться.

Поужинав, Санька встал в столовой у окна, смотрел на белый пейзаж, улыбался и мысленно посылал Марфиньке одно-единственное слово: «люблю».

— Шел бы ты, сударь, спать, — сказал ему Келлер. — А ты, Григорий Фомич, вели на поварне приберечь блинов для госпожи Бянкиной. Пусть накроют горшком да оставят в печи.