Я обхватила голову руками — ничего не поняла!

— Так, — сказал Юра и задумчивым взглядом окинул кухню. В этот момент он, кажется, впервые обратил внимание на цветные картинки овощей на шкафчиках, развешанные для тети Кати. — А зачем эти морковки здесь налеплены?

— Просто для памяти, что в этом ящике лежит морковь.

— Прекрасно. — Юра выдвинул ящик и достал несколько морковок. — Смотри сюда. Вот две моркови: одна — тощая, ее основание а, — он ткнул в кружок с зеленым пятнышком в центре, — а другая толстушка, — с основанием b. Какая, по-твоему, длинней, если вес их одинаков?

— Тут и гадать нечего, так видно, — усмехнулась я, складывая две моркови рядом. — Конечно, тощая.

Через полчаса Юра объяснил мне все алгоритмы решения, иллюстрируя их с помощью морковок. Мне все стало ясно.

— Выходит, я недалеко ушла по разуму от бедной тети Кати, — вынесла я себе неутешительный приговор.

— Что ты, Катек. Просто у тебя образное мышление и абстракции тебе не по силам. Среди женщин Софьи Ковалевские вообще-то редкость.

Юра — добрый, решил меня успокоить, но я все больше убеждалась, что тетя Катя — чуть ли не мое зеркальное отражение. Не зря я так ее любила.

Я решила под руководством Юры еще два примера, затем он встал, потянулся и сказал:

— Ну, трудись, мать, раз тебе охота. А я пойду лекарства своего приму. Кстати, икру я вам с Колькой купил. Открыть сейчас?

— Как хочешь. Для тебя у меня винегрет есть и жареная курица, а мы с Колей уже поужинали. Ему спать пора. Уложи его, пожалуйста. И много не пей, Юра, — без особой надежды попросила я.

— Я — здоровый мужик, мне не повредит. Ты же видишь, каждый вечер я на своих ногах ухожу из твоего дома. — В радостном предвкушении, как настоящий алкоголик, Юра потер руки и заторопился к своей бутылке.

Я осталась на кухне и углубилась в математику.

Спустя три часа я захлопнула тетрадь. Кухня тонула в сигаретном дыму, как в тумане, зато пятнадцать номеров сошлись с ответом. Я прошла в закуток коридора и убедилась, что Коля спит. Поправила ему одеяло. Затем вошла в комнату. Юра допивал последнюю треть бутылки. Еда осталась нетронутой, только хвост селедки был обглодан.

Стадия приподнятого настроения моего выпивохи уже сменилась тоской и злобой. Он то бормотал что-то невнятное, то грозил кому-то кулаком. Заметив меня, Юра завопил громче, потом неожиданно всхлипнул:

— Катись все к черту…

Но тут же замер на полуслове, безумно вытаращил глаза и согнулся пополам, хватаясь за живот.

— Юрочка, что с тобой? — бросилась я к нему.

— Воды, дай воды с содой, — простонал он.

Он как будто вмиг протрезвел. Глаза его излучали боль и страдание. Я развела в стакане соду и дала ему. Стуча зубами о стакан, Юра выпил целебную смесь и произнес:

— Это все язва проклятая.

Я подставила ему свое плечо и довела до дивана.

Вскоре он перестал стонать и захрапел. Я прилегла с краю. Этой ночью Юра был так пьян, что можно было не опасаться активности с его стороны.

Утром я отвезла в школу Колю, потом вернулась домой и разбудила Юру. Я попыталась уговорить его вновь поехать в док и продолжить там работать, пока не подвернется что-нибудь получше. Юра спустил голые ноги на пол, но вставать с кровати не спешил. Зеленовато-бледный, с опухшей физиономией, он тупо упирался:

— Не пойду, плевать я на них хотел. Дай опохмелиться.

Я плеснула в стопку остатки водки и поднесла ему. Он выпил, немного ожил, натянул брюки и вновь застыл на постели. Тут же хмуро скомандовал:

— Сгоняй вниз, принеси еще четвертинку.

— А как же твоя язва? Давай к врачу сходим.

— Я тебе сказал, стерва, беги за четвертью. — Он вскочил с постели, подбежал к столу, схватил нож и, размахнувшись им, с силой воткнул в круглую буханку. Нож прошел насквозь и застрял в дереве. Юра снова выругался. Глаза его налились кровью. Было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы меня не придушить. Оскорбления водопадом извергались из него: «Стерва, падла, сволочь!»

Я, стараясь быть хладнокровной, вытащила застрявший в доске нож и на всякий случай унесла его на кухню. Вот и случилось то, чего я опасалась.

Его злоба на мир выплеснулась через край. Хорошо, что под руку подвернулась я, а не кто-то другой, кто мог бы хорошенько ему вмазать. У меня и самой чесались руки. Так меня еще никто не оскорблял. Я постояла в кухне, кусая губы. Надо было немедленно что-то предпринять. Решение пришло мгновенно.

— Юра, мне не нужен пьющий муж.

Он ошалело посмотрел на меня:

— Что, что ты сказала?

Я подошла к Юре сзади и обняла его, прижимаясь грудью к его спине. Крепкие, крутые мышца бывшего тяжелоатлета словно окаменели. Мне казалось, что я прижимаюсь к статуе.

— И папа-пьяница нам тоже не нужен, — продолжила я. — Ты, кажется, хотел стать отцом Коленьке?

Юра не мог поверить в серьезность моего предложения. Он расслабился, опустил голову:

— Пустое все, чушь собачья, чушь, чушь.

Я повернула Юру к себе и, обхватив его голову, поцеловала в склоненную полысевшую макушку:

— Юрочка, ты нам нужен, обоим. Мне и Коле, поверь…

Юрка неожиданно сжал меня в объятиях, приподнял над полом, закружил, но тут же охнул и вновь схватился за живот.

— Черт, мне теперь нельзя поднимать тяжелое, я совсем забыл.

— Не тяжести, а водочка тебе вредна, — сказала я строго, будто сто лет была его женой. — На-ка, выпей рассольчика, — я отбежала к холодильнику и слила рассол из консервированных огурцов, — легче будет.

— У, здорово угодила, — вытирая рукой губы, сказал он. Сейчас это был совсем другой человек: спокойный, приятный, добродушный. — Мне, Катюха, и самому все это не нравится, только я не знаю, как выкарабкаться из этой ямы.

— Будем выкарабкиваться вместе, — успокоила я его. — Ну, мне пора на работу, а ты сходи, пожалуйста, за картошкой. Вот деньги. Вот ключи.

— Не надо бы мне деньги давать, — усомнился Юра. — Сама знаешь, ненадежный я стал нынче человек.

— Выбор за тобой, — сказала я и захлопнула дверь с другой стороны.

Юра остался жить у меня. И снова подтвердилась философия Кати-дурочки, а проще говоря — житейская премудрость: от судьбы не уйдешь. Скоро выписалась из больницы и сама тетя Катя. В квартире стало тесновато, особенно по утрам, когда все вставали и шли в туалет и душ, но и в этой тесноте мы смогли ужиться. Ни криков, ни ругани не было слышно в нашем доме. Только иногда расшалившийся Коля нарушал чинный распорядок дома.