— Почему? — возразил Килингер. — Справедливая — значит законная, правомерная...

— Я плохо осведомлен об этой их теории. — Самарин поспешил покончить с этой темой.

— Меня эти вопросы иногда мучают, когда бессонница, — сказал Килингер. — Почему я должен жить в этом чужом городе, в котором люди говорят на непонятном мне языке? Зачем вообще все это?

— Что — «все это»? — намеренно жестко спросил Самарин.

— Ну... вся эта моя жизнь здесь? — неуклюже вывернулся профессор, и на этом их разговор иссяк.

Самарин ушел, оставив иконку у профессора на случай, если ему удастся уговорить ее хозяина снизить цену.

Спустя три дня он снова пришел к Килингеру с радостной вестью, что цена на иконку значительно уменьшилась. Профессор очень обрадовался, он, наверно, уже привык к этой вещице, она стояла у него на письменном столе.

— Будет вам, профессор, и старинная икона. Причем совсем недорого, — сообщил Самарин.

— Прекрасно, прекрасно! — продолжал радоваться профессор и вдруг спросил: — Вы играете в шахматы?

— Очень слабо.

— Давайте попробуем, я тоже самоучка. — Килингер достал из стола шахматы и принялся торопливо расставлять фигуры: — Подсаживайтесь... Я просто изнываю от одиночества и безделья. Все-таки ужасно все у меня сложилось. Попробовал было взяться за научную работу, из-за которой я оказался здесь, ничего не вышло, больные моего профиля сразу отсылаются с фронта в Германию. А на фронт меня не пускают, да и сам я туда особенно не рвусь. Там не до науки и не до меня. Как гостю, вам — белые. Начинайте...

Вскоре Самарину стало ясно, что профессор играет в шахматы еще хуже, чем он, но решил этим не пользоваться, чтобы продлить партию.

— Хоть пациентов у вас здесь достаточно? — спросил Самарин.

— Да что вы! Они тут все здоровы, как быки! — рассмеялся профессор. — Так что, зачем я сижу здесь, действительно никому непонятно. Получается что-то вроде ссылки за проявленную мною в Берлине патриотическую инициативу. Когда я сказал это на днях одному своему пациенту, он рассмеялся и задал мне довольно опасный вопрос: а кому надо, чтобы ваша наука обращала внимание на то, что в действующей немецкой армии кто-то сходит с ума?

— А ведь сходят, наверное? Там-то сущий ад... — сказал Самарин.

— Даже в ту, прошлую, войну психические заболевания на фронте были весьма распространены, и об этом есть интересные научные работы. Вот я и хотел развить эту тему, основываясь на данных нынешней войны.

— Эта война, как я понимаю, гораздо страшнее, — заметил Самарин. — Побывавшие на фронте рассказывают, что русские, кроме всего, воюют не по правилам, применяют какие-то дикие методы.

— Русские... русские... — рассеянно произнес Килингер, переставляя фигуру на доске. Сделав ход, он откинулся на спинку кресла: — Все-таки русские — таинственная нация.

— В каком смысле? — спросил Самарин, сосредоточенно глядя на доску.

— По-моему, у них отсутствует национальное самосознание.

— А что же тогда движет ими на войне? — вяло поинтересовался Самарин.

— Не знаю... не знаю... Война вообще нечто стадное... У меня есть один пациент — по национальности русский. А работает здесь, у нас в абвере. То есть против русских работает.

Самарин затаил дыхание — неужели он об Осипове? Но выдать свой интерес нельзя.

— Беру вашу пешку, профессор.

— Как это берете? — встрепенулся Килингер.

— Очень просто. Вы же лишили ее защиты.

— Ах, черт побери! — огорчился профессор и задумался над доской. И вдруг победоносно посмотрел на Самарина и сделал ход ферзем: — А вам — шах!

— От этого шаха до мата — сто километров, — ответил Самарин и закрыл короля конем. — Ну и что же этот ваш русский, который против русских?

— Понимаете, будь он неграмотный крестьянин, не знающий самого себя, — это одно. Но он-то европейски образованный человек. Между прочим, ваш коллега по образованию. Юрист. Умный, остро думающий человек.

«Стоп! Это Осипов?..» Самарин делает ход, а сам весь — внимание к тому, что говорит Килингер.

— Меня заинтересовала его психология. Только психология, И я не удержался, спросил у него: он думает о том, что он, русский, воюет против русских? Он ответил: «Я вырос в Германии, и она — моя родина». Но я видел, что он сильно рассердился, и меня, психолога, не проведешь — я уверен, что он ответил чисто формально, а рассерженность выдавала, что здесь у него больное место, к которому он прикасаться не желает.

— Ваш ход, профессор...

Килингер склонился над доской и, явно не думая, сделал ход.

Их шахматная партия развивалась судорожно, как всегда, когда играют самоучки, не державшие в руках книги об этой сложной игре. А тут еще разговор, мешавший им обоим.

— Этот ваш русский пациент серьезно болен? — небрежно спросил Самарин.

— Дела у него неважные, он, может быть, единственный мой серьезный пациент — запущенная до безобразия хроническая пневмония легких, а ложиться в больницу не хочет.

— Почему? Что же он — сам себе враг?

— Говорит, что не может на месяц оторваться от дел. Они там все сумасшедшие: работают днем и ночью и, как медаль, за это получают геморрой — популярную болезнь среди усидчивых! — рассмеялся Килингер.

— Такая уж у них служба, — уважительно произнес Самарин и в это время увидел созданную ему Килингером матовую угрозу. Уйти от нее было легче легкого, но Самарин решил сделать вид, что ничего не заметил — первый же выигрыш мог отнять у него партнера, а проигрывать не любит никто. А теперь любая привязка к Килингеру была бесценной. Немного подумав, Самарин сделал «роковой ход».

— Шах и мат! — обрадованно воскликнул Килингер, делая ход ферзем.

— Ах ты черт, проглядел! — страшно огорчился Самарин, — Ну видите, как я играю?!

— Вы просто зевнули, а это бывает даже с чемпионами. — Профессор снова расставил фигуры. Теперь он играл белыми и сделал первый ход.

Ну что ж, можно сыграть еще одну партию, рассеивающую память Килингера о недавнем, очень важном для Самарина разговоре.

— Где вы живете в Берлине? — спросил Самарин.

— О! Райский уголок Грюнау. Вокруг моего дома не серый камень, а зелень лугов, блеск воды и запах не бензина, а хвои. Там я хотел начать строить и свою клинику, но война эту затею перечеркнула.

— Война перечеркнула многое... — тяжело вздохнул Самарин.

Когда Самарин уходил, Килингер настойчиво приглашал заглядывать к нему и без икон.

Все зимнее утро Самарин сидел дома, подсчитывал свои расходы и доходы по коммерческим делам. Сплошь замороженное окно плохо пропускало свет — пришлось зажечь настольную лампу. От цифр рябило в глазах — никогда он не занимался подобной арифметикой. Однако нужно было иметь точное представление, как расходуются марки, которыми он был снабжен в Москве. Самарин помнил, как вручавший ему эти деньги седенький майор из финчасти говорил, нравоучительно подняв указательный палец: «Какие ни деньги, а казенные, что означает народные. Такие деньги счет любят строгий...»