— Не знаю. Когда я с ним познакомилась, он служил в Париже викарным священником, потом стал духовником при опальной королеве. Во времена Империи он был замешан в ужасные скандалы, которые ему удалось замять лишь благодаря своим высоким связям. Его поместили к траппистам, потом лишили сана и отлучили от Церкви по приказу из Рима. Я также слышала, что его несколько раз судили по обвинению в отравлении, но оправдывали за отсутствием улик. Сейчас каноник живет в достатке — хотя не знаю, как он этого добился, — и много путешествует с одной женщиной, которую использует в качестве ясновидящей. Все считают его злодеем, он человек хитрый, порочный, но и очаровательный.

— Как меняются ваш голос, глаза, когда вы о нем говорите, — заметил Дюрталь. — Сознайтесь, вы его любите!

— Нет, больше не люблю, хотя, к чему скрывать, одно время мы были без ума друг от друга.

— А теперь?

— Теперь все позади, клянусь вам. Мы остались просто друзьями.

— Но раньше вы часто к нему наведывались. Есть ли у него дома что-нибудь примечательное, что-нибудь неожиданное в обстановке?

— Да как будто нет, единственная достопримечательность его дома — подчеркнутая чистота и уют. У него отличная химическая лаборатория и огромная библиотека, в которой есть и раритеты. Однажды он мне показывал редчайшее описание черной мессы, выполненное на пергаменте, с чудесными миниатюрами. Переплет у книги был из дубленой кожи некрещеного ребенка, на одной из сторон имелось тиснение в виде странной виньетки — большая облатка, используемая в черной мессе.

— А что было в самом манускрипте?

— Не знаю, не читала!

Они помолчали, потом Гиацинта взяла его руки.

— Вы, я вижу, оправились. Нисколько не сомневалась, что мне удастся вылечить вас от хандры. Согласитесь все же, что я незлобива, мне даже в голову не пришло сердиться на вас.

— А за что же вам на меня сердиться?

— Видите ли, женщине бывает не очень лестно, когда она может растормошить мужчину, лишь рассказывая о ком-нибудь другом.

— Да нет же, нет, — запротестовал Дюрталь, нежно целуя ее глаза.

— Оставьте, — тихо сказала она, — не выводите меня из себя, да мне и пора, уже поздно.

Вздохнув, она удалилась, оставив оторопевшего Дюрталя в одиночестве. В который уже раз он спросил себя: в какой ужасной трясине увязла эта женщина?..

На следующий день после того, как Жиль де Рэ изрыгал бешеные проклятья на головы судей, он вновь предстал перед трибуналом.

Предстал с низко опущенной головой и скрещенными на груди руками. Он в очередной раз перескочил из одной крайности в другую. Нескольких часов хватило, чтобы неистовый буян образумился, признал полномочия судей и попросил прощения за нанесенные оскорбления.

Те уверили Жиля, что из любви к Господу забудут о своих обидах. Снисходя к просьбе маршала, епископ и инквизитор отменили свое прежнее решение об отлучении его от Церкви. На это судебное заседание, кроме всего прочего, были вызваны Прелати и его приспешники. Далее, ссылаясь на церковное правило, которое предписывает не удовлетворяться признанием обвиняемого, если оно «dubia, vaga, generalis, illative, jocosa»[11], обвинитель заявил, что искренность Жиля должен удостоверить допрос с пристрастием, то есть пытка.

Маршал умолял епископа подождать до завтра, настаивал на своем праве исповедаться судьям, на которых укажет трибунал, клялся подтвердить свои признания публично.

Жан де Малеструа выполнил его просьбу и поручил епископу Сен-Бриека и Бретонскому канцлеру Пьеру де Л’Опиталю выслушать Жиля в его камере. Когда тот закончил рассказ о своих развратных действиях и убийствах, они приказали привести Прелати.

Увидев Прелати, Жиль разрыдался, а когда после допроса итальянца собирались увести, маршал обнял его со словами: «Прощайте, Франсуа, нам не суждено больше увидеться на этом свете. Молю Бога, чтобы Он наградил вас долготерпением и раскаянием. Оставьте сомнения, пребывайте в смирении и надежде на Бога, тогда, веселые, ликующие, мы встретимся в раю. Молитесь за меня, а я за вас».

И Жиля оставили в одиночестве размышлять над своими злодеяниями, в которых он должен был публично сознаться на завтрашнем судебном заседании.

Настал самый ответственный день. В зале, где заседал трибунал, яблоку негде было упасть, множество народу заняло лестницы, столпилось во дворе, заполнило прилегающие переулки, запрудило улицы, со всей округи пришли крестьяне поглядеть на зверя, чье имя было у всех на слуху. Раньше при одном только его упоминании запирали на засов двери и, дрожа от страха, ночи напролет не смыкали глаз под тихий плач женщин.

Трибунал собрался в полном составе. Присутствовали все заседатели, которые обычно сменяли друг друга во время долгих и утомительных слушаний.

Огромная полутемная зала приобрела праздничный вид. Ее потолок, который поддерживали тяжелые романские колонны, утончался в сводчатую арку и выбрасывал вверх, на высоту соборных куполов, дуги свода, соединявшиеся в одной точке, словно стороны митры. Приглушенный свет цедился в залу через свинцовые сетки узких окон.

Лазурь потолка сгущалась, и изображенные на нем звезды мерцали с высоты сталью булавочных головок. В сумраке свода на щитах герцогских гербов смутно вырисовывался горностаевый мех,{63} напоминая испещренные черными точками большие белые костяшки домино.

Внезапно прогремели трубы, зала осветилась, и вошли епископы. Они сияли золотым шитьем митр, и ожерельем искрились на их шеях воротники мантий, украшенные карбункулами. Епископы двигались безмолвной процессией, тяжело ступая в жестком облачении, которое, расширяясь, ниспадало с их плеч наподобие золотых колоколов, расколотых спереди. Священнослужители опирались на посохи, с которых зелеными вуалями свисали орари.

Одеяния епископов вспыхивали на каждом шагу, словно пылающие угли, и освещали залу, отражая бледные в дождливый октябрьский день лучи солнца. Помещение озарялось этим блеском, выхватывающим из мрака безмолвный народ на другом конце залы.

На фоне сверкающих золотом и драгоценными камнями епископских облачений одежда остальных судей выглядела серой и тусклой. Черные одежды духовного судьи, заседателей, членов церковного суда, черно-белая ряса Жана Блуэна, шелковые и льняные красные мантии, пурпурные, отороченные мехом головные уборы гражданских судей словно поблекли и огрубели.

Епископы уселись в первом ряду вокруг Жана де Малеструа, в своем кресле возвышавшегося над всеми, и застыли в ожидании.

В сопровождении вооруженных стражников в залу вошел Жиль.