До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли мимо. Куда лучше думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально направились в сторону болот.

Некоторое время мы шагали бок о бок в глубоком молчании. Оба мы думали об одном — о завтрашнем аукционе. Завтрашнем? Нет, уже сегодняшнем: большие часы на соборной башне только что пробили полночь. Через двенадцать часов состоится аукцион, через двенадцать часов мою невесту выведут на помост и продадут с молотка.

Шоссе вело к Ракушечной дороге, и скоро под ногами у нас захрустели двустворчатые и одностворчатые, целые и битые раковины и ракушки. Природа здесь больше гармонировала с нашими мыслями. Вокруг высились темные торжественные кипарисы — эмблема печали, которые казались еще мрачнее под саваном седого испанского мха, свисавшего с их ветвей. Да и здешние звуки тоже успокаивали наши смятенные души. Унылое уханье болотной совы, скрипучий стрекот древесных сверчков и цикад, кваканье лягушек, хриплый трубный глас жабы и высоко над головой пронзительный писк гигантских летучих мышей — все эти голоса смешивались в нестройный концерт, который при других обстоятельствах терзал бы слух, но теперь казался мне чуть ли не музыкой и даже навевал сладкую грусть.

И все же я еще не испил до дна чаши страданий. Еще горшие муки ждали меня впереди. Хоть положение было безнадежно, я все еще цеплялся за смутную надежду. И как бы ни была призрачна эта надежда, она все же под— держивала меня. Возле дороги лежал поваленный кипарис, мы присели на него.

С тех пор как мы вышли из игорного притона, мы не сказали друг другу и двух слов. Я был поглощен мыслью о завтрашнем дне; мой юный спутник, которого я теперь считал верным и испытанным другом, думал о том же самом.

Какое великодушие! Ведь я ему совершенно чужой человек. Какое самопожертвование! Ах, я и не подозревал тогда всей глубины, всего величия этой жертвы!

— Теперь остается последний шанс, — сказал я. — Будем надеяться, что с завтрашней или, вернее, с сегодняшней почтой прибудет мое письмо. Может быть, оно еще поспеет вовремя: почта обычно приходит в десять утра.

— Да, конечно, — рассеянно отвечал д'Отвиль, занятый, видимо, собственными мыслями.

— А если нет, — продолжал я, — остается еще одна надежда — перекупить ее у того, кому она сегодня достанется на торгах. Я уплачу любую сумму, лишь бы…

— Ах! Вот это-то меня и тревожит, — перебил д'Отвиль, выйдя из своей задумчивости. — Об этом-то я и думал сейчас. Боюсь, сударь, очень боюсь, что…

— Говорите!

— Боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет ее уступить.

— Но почему же? Даже за большие деньги?..

— Да, боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет уступить ее ни за какие деньги.

— О! Но почему же вы так думаете, д'Отвиль?

— У меня есть основания предполагать, что одно лицо намеревается…

— Кто же?

— Доминик Гайар.

— О Боже! Гайар? Гайар?

— Да, я заключаю это из того, что вы мне говорили, и из того, что знаю сам, ибо я тоже кое-что знаю о Доминике Гайаре.

— Гайар! Гайар! Господи! — бессмысленно твердил я. Страшное известие оглушило меня. Я весь застыл, охваченный каким-то оцепенением, будто грозная опасность нависла надо мной и ничто уже не в силах отвратить ее.

Удивительно, как эта мысль не пришла мне раньше в голову? Я почему-то предполагал, что квартеронка попадет в руки обычного покупателя, который охотно переуступит ее мне за хорошую цену, пусть даже за огромную цену, но ведь со временем я буду в состоянии уплатить любую сумму. Удивительно, как я не подумал, что Гайар захочет купить Аврору! Впрочем, с той минуты, как я узнал о банкротстве Эжени Безансон, я совсем растерялся и не мог рассуждать хладнокровно. А теперь у меня открылись глаза. Это были уже не пустые домыслы и догадки. Несомненно, Гайар станет господином Авроры. Еще до вечера он будет распоряжаться ею, как своей собственностью. Но душа ее… О Боже! Уж не сплю ли я?

— Я и раньше подозревал нечто подобное, — продолжал д'Отвиль. — Я знаю кое-что о семейных делах Безансонов — об Эжени, об Авроре, об адвокате Гайаре. Я и раньше подозревал, что Гайар захочет приобрести Аврору. А теперь, когда вы рассказали мне о сцене в гостиной, я не сомневаюсь в его гнусных намерениях. О, какая низость!.. Мое предположение подтверждает и то, — продолжал д'Отвиль, — что на пароходе находилось доверенное лицо Гайара. Этот человек обычно обделывает для адвоката все подобные делишки — вы его, вероятно, не заметили. Он работорговец — самая подходящая фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара.

— Но почему… — спросил я, хватаясь как утопающий за соломинку, — почему, если он хотел купить Аврору, он не заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать ее на невольничий рынок?

— Этого требует закон. Невольники обанкротившегося землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая мерзость!

— Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы спасти ее от этого ужасного человека? Что делать для моего спасения?..

— Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье! Еще не все потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору. Есть еще одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе — я тоже перенес немало… да, немало! Но не в том дело. Не будем говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть, когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях, но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и Аврора — вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так решил. Безумный шаг, но ведь и все это разве не безумие? Однако хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить. Ступайте к себе в отель. Отдохните. Завтра в двенадцать я буду с вами. Итак, в двенадцать в ротонде. Спокойной ночи! Прощайте!

И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как креол быстро отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся из виду.

Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его туманных обещаниях и странном поведении, я медленно направился к отелю.

Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на постель. Но мне было не до сна.

Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи мыслей, тысячи раз надежда, сомнение и страх сменяли друг друга, и я строил сотни всевозможных планов. Но когда настало утро и в глаза мои ударил яркий свет солнца, я так ничего и не придумал. Все надежды я возлагал на д'Отвиля, ибо я понял, что рассчитывать на почту бесполезно.