Я поняла только одно: аудиенция закончена и мне теперь нужно подняться к церкви Иоанна Лествичника.

Калитка отшельницы затворилась. Стало так грустно… Я побежала вверх и с высоты еще раз смогла увидеть отшельницу: внутри дворика Мария, прихрамывая, прошла к дому и скрылась за дверьми. Больше я не оглядывалась.

Калаб догнал меня у храма и передал Мариино благословение: пакет с миндальными орехами и стручками рожкового дерева. На несколько минут мы вошли в церковь Лествичника. Я успела лишь прочесть свой синодик, и Калаб стал торопить меня:

— Идем в гости. Мама будет чай для тебя…

Это было очень кстати. Обратная дорога по каменной тропинке меж двух цепей гор не казалась больше угрюмой несмотря на то, что удлинялись тени, сгущался в сумерках воздух, окрестности приобретали фантастический вид. Радостно шагала я назад, получив ответ на свой вопрос: правильным был мой отказ участвовать в фильме о Паисии Святогорце, который делался небрежно и на скорую руку. Теперь я жалела об одном: что не было у меня камеры, заснять живую отшельницу, ученицу святого старца. Если бы, конечно, она дала согласие на съемки… Она бы обязательно сказала про старца что-то откровенное, известное только таким подвижницам-отшельницам, как она…

Когда дошли до дома Калаба, нас ожидала небольшая толпа его родственников и друзей — молодые мужчины были в белоснежных длинных рубахах поверх белых штанов. Чем они здесь так хорошо стирают одежду?.. Некоторые из мужчин бедуинов казались настоящими голливудскими красавцами; наконец, я увидела и их женщин, хранительниц нехитрого домашнего очага. Из дома на балкон, где мы разместились, вышли мать и сестра Калаба с чайной бедуинской церемонией. Может, они чуть и проигрывали во внешности мужчинам, но гостеприимная их улыбка была заряжена таким теплом, что поневоле вспомнился праотец всех верующих Авраам. Наверно, с подобным безыскусным радушием встречал он своих гостей, среди которых явились и Три Ангела. Простые нравы, простая жизнь среди вечных гор… много ли человеку надо…

Прощаясь с Калабом в монастыре, мы договорились, что назавтра он поведет меня в келью Галактиона и Епистимии, где подвизался старец Паисий.

Утром посчастливилось мне помолиться еще на одной литургии в самом древнем православном монастыре. Снова вынесли из алтаря ковчежец с мощами святой Екатерины, и, приложившись к ним, в благословение я получила еще одно кольцо…

После завтрака Калаб не пришел. Около ресторана сидели пожилые бедуины в белом, единственным занятием которых был курение кальяна. Языков они не знали, и я только могла взывать к ним: «Калаб! Калаб?!» Один из них позвонил куда-то и после окончания бурного разговора сказал: «Калаб нет». И показал, что Калаб сладко спит! Вот тебе и простая жизнь… Цивилизация на марше: вчера и представить было невозможно, что мой проводник может не сдержать слово…

Но, может, мне уже не надо никуда ходить: одолевала усталость последних дней, к тому же на одиннадцать было заказано такси до границы… Казалось, что я полна впечатлениями под завязку. Наверное, надо спокойно посидеть оставшиеся два часа и просто глядеть на священные горы, благо есть такая возможность… Прости, дорогой старец Паисий. Но физические силы у обычного человека конечны, а благодати, как у тебя, преодолеть себя нет… Я села за столик и стала наблюдать за забавными кошками, которые на разный манер выпрашивали себе пропитание. Кошки, они и на Синае кошки.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо:

— Мадам. Пошли Галактион Епистимья… пять доляр.

Я обернулась. Мальчишка лет пятнадцати звал меня на новый подвиг.

— Сколько туда идти?

— Пять доляр.

Я повторила фразу по-английски.

— Хаф аур… Польчаса… — ответил мальчишка.

— Ну, пошли… — поднялась я со своего насиженного местечка и выдохнула: — Господи, благослови!

Поначалу мы шли по пологой части дороги, по которой паломники поднимаются на гору Моисея, но потом свернули налево, начался не сильно трудный подъем. Через некоторое время стал виден и небольшой скит святых Галактиона и Епистимии, около которого, по житию, полтора года подвизался на Синае старец Паисий.

— Там жил Паисий?

— Паисий там! — Мальчишка, который все время шмыгал носом, махнул рукой к вершине.

— Почему? Он же жил в Галактионе и Епистимии…

— Там! — снова махнул вверх проводник.

— А сколько туда идти?

— Ван аур. Час. Десять доляр.

— Как час? Час туда, час назад? У меня же такси… Да еще в гору подниматься? — Я никак не могла сообразить, что делать.

— Да, десять доляр.

Мы стояли на развилке: одна пологая тропинка вела к скиту влево, другая поднималась круто вверх.

— Десять доляр, десять доляр, — канючил и шмыгал носом бедуинчик.

— Не успею, не поднимаюсь, умру! Это как на гору Моисея, — отговаривалась я, ожидая какого-нибудь знака.

Тут я увидела, как из скита вышли два монаха и стали спускаться к нам.

— Где Паисий? — наобум спросила греков, когда они приблизились.

Оба сразу же указали вверх.

— Евлогите! — обреченно попросила я, но не поняла, что ответили они мне на греческом. Только монашеские одобрительные улыбки стали пропуском к Паисию.

Я поползла вверх за бедуинчиком, который еще и торопился, зная, что у меня нет времени.

— Стой! — кричала я ему, когда, казалось, сердце выпрыгнет из груди.

Он спускался ко мне и прикладывал мою ладонь к своему сердцу, которое тоже колотилось. Оказывается, и на бедуинское сердце такой подъем — нагрузка.

На практике убеждалась я, что, читая жития святых, мы совсем не представляем, сколько им приходилось себя преодолевать. Сидишь себе на диване в уютной комнате и читаешь с умным видом, будто что-то понимаешь:

«— Геронда, как Вы жили на Синае? — спросил старца один человек.

Старец Паисий ответил:

— Моей пищей был чай с сухарями, которые я делал сам. Я раскатывал тонкий лист теста и высушивал его на солнце. Эти сухари были настолько жесткими, что разбивались, как стекло. Иногда я варил толченый рис в консервной банке. Эта банка была и кофейником, и кастрюлей, и тарелкой, и кружкой. Всё мое хозяйство состояло из этой банки да одной ложечки — чуть поменьше столовой…»

Паисий ходил без ботинок, которые носил в своей монашеской сумке и обувался, только когда спускался в монастырь либо встречал кого-то на дороге. Днем в Синайской пустыне песок и камни нагреваются так сильно, что бедуины, зарывая в раскаленный песок яйца, варят их; ночью камни остывают, становясь словно лед.

Но духовная брань, которую в этих условиях вел старец с духами злобы, не поддается никакому описанию. В самом начале своего синайского подвижничества монах Паисий решил подняться в келью Галактиона и Епистимии и прожить там две недели, не спускаясь в монастырь. Позже старец рассказывал: «Что я пережил там, наверху, от диавола за эти пятнадцать дней, нельзя выразить. Это невозможно себе представить! Я чувствовал себя так, словно был пригвожден ко Кресту».