Выезжая из Понтуаза, повозки, окруженные всадниками, разделились. Две из них повернули на северо-запад, а повозка Жанны двинулась на юг, и именно в этом заключалась разница, вырванная у отца упорством графа де Пуатье: в Шато-Гайаре, кроме квартиры коменданта, были только казематы; а в башне Дурдана жизнь была суровой, но там можно было жить, как в любом замке: Жанна будет под стражей, в заключении, но она получит пристойную постель и теплый очаг. В таком отчаянном положении это была огромная разница... Она обеспечивала жизнь.

А карета со служанками повернула в сторону Парижа, где рассчитывали оказаться к вечеру. Дворец де ла Марш и дворец Пуатье приняли своих путешественниц, измученных как чудовищным зрелищем утренней казни, так и дорогой. Наконец ворота Нельского дворца распахнулись перед теми, кому предстояло ждать возвращения Людовика Сварливого. Напрасно Бертрада надеялась, что ей с Од удастся бежать, — это оказалось невозможным. Соответствующие приказы были уже получены: жилище Маргариты будет охраняться очень строго...

Париж ужаснулся, узнав о деле принцесс. Дурные новости сменяли одна другую с постоянством, которое походило на неотвратимость. Сначала смерть Клемана Салернского, месяц спустя — казнь Великого магистра и его проклятия, которые произвели эффект разорвавшейся бомбы. Затем мятежные воззвания на портале собора Парижской Богоматери, которые регулярно пришпиливал к стене какой-то неуловимый лучник. И вот теперь супружеская катастрофа всех троих сыновей короля: в другое время над ней стали бы потешаться, но в нынешние мрачные дни она также соотносилась с проклятием, очень тревожившим народ.

Филипп Красивый с обычным для него холодным здравомыслием, а также желая пресечь всякие фантастические домыслы, приказал оглашать на всех перекрестках эдикт с осуждением Маргариты, се кузин и обоих любовников, чтобы каждый мог убедиться, что высокий ранг не служит защитой в делах чести. Напротив: наказание должно быть более суровым. С согласия короля епископ постановил, чтобы отныне во всех приходах священники в проповедях больше внимания уделяли святости брачных уз и опасности для душ тех, кто осмелился их нарушить.

Когда герольд на лошади, с развернутым пергаментом в руках, продолжал свой путь от одного перекрестка к другому, вокруг него тут же скапливалась молчаливая, удрученная толпа, которая вскоре разражалась восклицаниями и изумленными комментариями. Все вспоминали, что у супруги Сварливого есть дочка, совсем маленькая, что у Жанны де Пуатье, наименее виновной в этом деле, — три дочери, а Бланка детьми пока не обзавелась. Это означало, что в случае смерти короля наследника мужского пола нет, и королевство достанется женщине, если только Господь не распорядится иначе.

Этим утром Оливье пришел в Париж в одиночестве. Мэтр Матье желал каждый день получать свежие новости, и его товарищи поочередно отправлялись в город, чтобы узнать, что там происходит. Они ходили по одному, чтобы и мэтр, и три женщины всегда имели достаточную защиту в случае неожиданного нападения. Сам мастер поправлялся от раны очень медленно. Она служила причиной постоянного жара и вгоняла его в потери каждом резком движении. Ключица, сломанная прево, болела невыносимо, несмотря на хитроумное средство, примененное Эрве, который некогда подсмотрел его на Востоке у одного из еврейских врачей: кусок простыни обматывался вокруг шеи, пропускался под мышками и связывался на спине, чтобы обездвижить плечо. Но Матье вел себя беспокойно, и исцеление шло медленно, тем более что и моральное состояние больного оставляло желать лучшего. Мастер сердился оттого, что вынужден был сидеть взаперти и не показывать носа на улицу, тогда как ему хотелось продолжить мятеж и в других местах: в Бове, где хоры обвалились тридцать лет назад, и реконструкция была еще не закончена, в Орлеане, в Бурже и в других городах. Изнывая от ненависти, отравлявшей ему кровь, он желал, чтобы незавершенные шедевры «кричали» на все королевство о несправедливости короля и о мести за Великого магистра. Не имея возможности передвигаться, он поручил Ковену поддерживать связь с карьерами в Шантийи, где собрались — еще до неудачной попытки освободить тамплиеров — многие из членов цеха. Люди, собравшиеся там, ожидали приказов, но дни проходили, а распоряжений не поступало. Каменщик, вернувшись в Пассиакум, не смел признаться, что люди потихоньку разбредались в попытках обеспечить себе сносное существование. Мэтр Жак был мертв, увы, а всем остальным надо было как-то жить...

Прислонившись спиной к ратуше и скрестив на груди руки, Оливье намеренно не обращал никакого внимания на герольда с развернутым пергаментным свитком и смотрел только на портал собора Парижской Богоматери, сверкавший под майским солнцем, блестящий, как огромный часослов, на цветные краски и позолоту его статуй, его скульптур. Еще три дня назад на центральных воротах висело воззвание, выражавшее ярость и призыв к Господу тех, кто трудился ради него, создавая прекрасные и прочные шедевры удивительных соборов. Оливье думал о незнакомом лучнике. Несмотря на все меры по охране собора, его так и не удалось схватить; бывший тамплиер восхищался смелостью и почти дьявольской ловкостью этого человека. Даже если это только разъяряло епископа, капитул и прево, все равно он считал гениальным сам замысел — даровать собору мятежный голос... А тут еще личная драма, поразившая всех трех сыновей короля: в целом, все это создавало великолепную возможность напоминать о неизбежной каре! Ну а пока следовало вернуться к своим и рассказать им о событиях в столице...

В этот момент за его плечом раздался едкий голос:

— Теперь, надеюсь, вы удовлетворены? Если бы вы не расстроили мой план тогда, перед обителью Храма, Сварливый стал бы королем со своей прекрасной шлюхой, будущему королевства ничто бы не угрожало, а Великий магистр был бы жив по сию пору...

Даже не видя того, кто говорил, Оливье сразу узнал незабываемый хриплый голос нищего, которому он помешал убить короля. Помнится, тот назвал себя Пьер де Монту. Обернувшись, он убедился, что нищий ничуть не изменился: такой же тощий, с растрепанными седыми волосами и бородой, орлиным носом, который показался ему

чуть менее красным. Но глаза его сверкали тем же огнем, когда он добавил:

— ...В довершение всего, вы мне солгали! Оливье разозлился.

— В другое время я дал бы вам пощечину, потому что я, даже если бы и прибегнул ко лжи, спас нас от расправы, да и пострадали бы не вы один! Но я и в самом деле видел Ронселена де Фоса. И мой спутник тоже видел его. Мы вдвоем ринулись за ним...

— Поймали? — с ухмылкой спросил Пьер де Монту.

— Нет. Вы же знаете, что за нами побежали лучники, что дало вам возможность скрыться. А мы улизнули от них... только благодаря одному другу. А Ронселен исчез, как дурной сон.

— И вы полагаете, что впредь вы больше этот дурной сон не увидите?

— Мысль об этом никогда не покидает меня. Но его усиленно искали те, кто предоставил мне убежище. Я объясняюсь с вами по доброте души, мне вовсе не нужно извиняться перед вами. Конечно, вы и сами должны были его искать?