том вопросе, который неизбежно встает перед всеми историками внутренней политики России первой четверти XIX века: как распознать связную, хорошо продуманную, всеобъемлющую стратегическую программу, лежащую в основе всего правления Александра I?[585] Несомненно, что только удовлетворительное решение этой непреходящей головоломки предоставит будущим историкам надлежащий контекст, в котором можно разместить варшавскую речь Александра I.

Сам Александр, возможно, потому, что его речь, произнесенная на французском языке, действительно была задумана как либеральная пьеса для европейского театра и уж точно не предназначалась для русской публики, был в ярости оттого, что министр внутренних дел (с 1811 по 1819 год) О. П. Козодавлев разрешил перевести эту варшавскую речь и напечатать ее в официальной петербургской газете «Северная почта», а также в «Московских ведомостях». За эту неосторожную самодеятельность Козодавлев заслужил императорский выговор. По словам московского декабриста барона В. И. Штейнгейля, царь жаловался, что «все хотят мешаться в политические дела». Из Парижа князь Ф. В. Ростопчин (генерал-губернатор Москвы с 1812 по 1814 год) писал своему старому другу, графу С. Р. Воронцову, с почти нескрываемым злорадством: «Все это кончится ссылкою дюжины болтунов»[586].

Реакция на царскую речь была предсказуемо неоднозначной. У многих знатных помещиков она вызывала опасения, что крестьяне массово убегут, вдохновившись идеей скорой свободы. Александр I не мог не заметить, что подавляющее большинство землевладельцев в провинции были глубоко встревожены сообщениями о его варшавской речи и категорически противились ее направленности. В конечном итоге именно провинциальные мелкие и средние помещики, костяк российского дворянского сословия, больше всего потеряли бы от конституционной реформы и освобождения крепостных, которое эта реформа неизбежно провозгласила бы.

Несмотря на свой скептический отклик на речь царя, Н. И. Тургенев надеялся, что она, по крайней мере, возвестит о большей свободе печати в России (письмо А. И. Тургеневу, 2 апреля 1818 года). Однако всего через несколько недель он сообщил (письмо от 29 мая) о новом запрете на публикацию любых материалов, касающихся крестьянского вопроса. К следующему году Тургенев почти полностью отказался от надежды на какую-либо реформу: «Может быть сила обстоятельств что-нибудь сделает… Но и сила обстоятельств — может ли она быть сильнее апатии наших соотечественников». Он признал свое отчаяние по поводу преобладающих настроений: «Россия непонятно терпелива. Удивительно, как мало чувствующих людей даже между теми, которые размышляют» (письмо от 26 июня 1819 года)[587]. Пессимизм Тургенева подкреплялся ослаблением польской конституции. Ее положения так и не были полностью реализованы, и к февралю 1825 года сейм превратился в формальность, фактически перестав действовать.

Таким образом, послужной список Александра I как конституционного монарха в Польше не сулил ничего хорошего для самой России, несмотря на обещание, провозглашенное в его варшавской речи 1818 года, и страстное ожидание конституционного будущего для всей империи, которое она вызвала у некоторых слоев российского дворянства. Тем не менее конституция, которую Александр I даровал своим польским подданным, была описана российско-американским историком Георгием Вернадским как один из самых либеральных конституционных документов своего времени[588]. Подобные акты имперской щедрости подтверждают мнение о том, что «конституционная дипломатия» была одним из самых значительных аспектов политики Александра I в послевоенный период. Но эта политика вызывала беспокойство в ряде европейских канцелярий, особенно в Вене. Здесь австрийский император выразил русскому послу Ю. А. Головкину свою откровенную неприязнь к конституциям и «различного рода смутьянам», которые их отстаивали. Между тем австрийский канцлер Меттерних неоднократно предупреждал российское правительство о постоянной опасности революции. Александр I оказался под давлением как внешних, так и внутренних противников реформ, заставляющих его придерживаться консервативного курса[589].

Однако надо сказать, что это, несомненно, его устраивало. Как справедливо утверждал Фрэнк У. Таккерей, Александр I никогда не намеревался уменьшить власть самодержавия, и невозможно предположить, чтобы он рассматривал конституцию как средство для этого. Скорее он видел в этом способ обеспечения рационализированной системы, которую он считал необходимой для реорганизации своей империи на современной основе, с установлением упорядоченного правительства, основанного на верховенстве закона. Таким образом, его публично заявленное намерение перед польским сеймом в марте 1818 года распространить свою конституционную программу на Россию следует понимать как выражение концептуализации конституционализма, прежде всего как инструмента радикальной административной реформы, а не политической системы, предназначенной для ограничения и установления власти и прерогатив суверена[590].

«Песнь конституционная» среди российского дворянства

Между тем 22 марта 1818 года С. С. Уваров, который в то время был президентом Императорской Академии наук (в относительно молодом возрасте 32 лет), а также попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, выступил перед студентами и сотрудниками кафедры восточных языков Главного педагогического института Санкт-Петербурга. По-видимому, ненамеренно откликаясь на выступление Александра I в Варшаве неделей ранее, он обратился к своей молодой аудитории на тему политической свободы. Недавний исследователь написала, что его выступление «знаменовало собой важное событие в истории русской политики и культуры первой четверти XIX века», а также вызвало восторженное замечание Н. И. Тургенева, что речь Уварова «содержала много хорошего и неговоренного до сего времени на языке российском»[591].

Уваров заявил, что «мы, по примеру Европы, начинаем помышлять о свободных понятиях»[592]. Интересно, что Уваров решил описать политическую свободу, «по словам знаменитого оратора нашего века (лорда Ерскина)», как «последний и прекраснейший дар Бога», но он «приобретается медленно» и только через жертвы и потери. В подтверждение своей точки зрения Уваров сослался на постепенное и болезненное развитие английской конституции. Он отметил, что долг разумного правительства — своевременно подготовить людей к этому дару и передать его без неоправданной задержки, но только тогда, когда они будут готовы его принять. В своем выступлении Уваров рискнул коснуться и освобождения крепостных, заявив, что отмена крепостного права напрямую зависит от успешного продвижения просвещенных ценностей. Именно эту речь Н. И. Греч назвал в своих мемуарах «ультралиберальной» (хотя он ошибочно связывал ее с открытием Санкт-Петербургского университета годом позже) и за которую, как он пошутил, автор ее «впоследствии сам себя посадил бы в крепость»[593].

Среди слушателей Уварова в тот день был ведущий либерал, профессор Санкт-Петербургского университета А. П. Куницын, который вскоре после этого опубликовал подробный отчет о выступлении в «Сыне Отечества». Куницын смягчил речь Уварова, подчеркнув «желание народа» иметь в правительстве представителей, принимающих меры от их имени для борьбы с бедами, с которыми сталкивается общество. Хотя здесь подразумевается понятие некоего избранного парламентского конституционного правления, «яко отца народа», оно не выражается в явной форме, хотя в том же 1818 году Куницын также опубликовал статью,