В этом он опередил свое время. Тогда он уже был одним из ведущих британских специалистов по лечению депрессии и выяснению ее причин. Он взвалил на себя геркулесову ношу, принимая огромное количество пациентов и сосредоточившись почти исключительно на депрессии. Комиссия заключила, что это как раз и должно было неизбежно привести к высокому уровню самоубийств среди его подопечных.

Однако Фредерика очень обидела вся эта шумиха. «Оскорбительная неблагодарность, — снова и снова твердил он. — Невероятная тупость. Они собирают целую комиссию, затевают расследование, чтобы убедиться в очевидном: тоскующие люди убивают себя».

Вскоре пара эмигрировала. Несмотря на то что больница сняла подозрения с ее мужа, Дороти почувствовала, что ее вера в его способности пошатнулась. Она достаточно знала о больничной политике, чтобы понимать: администрация в общем-то могла бы замять скандал. А когда они уже собирали вещи, она обнаружила письмо из Государственной службы здравоохранения, извещавшее, что готовится еще одно расследование, на этот раз — относящееся ко всему периоду его практики, от Суиндона до Манчестера. Она была совершенно поражена.

На письме стояла дата — как раз после манчестерской истории. Но Фредерик ничего ей о нем не сказал.

Она не могла заставить себя обсудить это с ним. Она не хотела, чтобы он обзывал ее идиоткой, тупицей, дурой. Но с того момента, как они прибыли в Торонто, Дороти Белл решила: она не станет шпионить за ним, но все же будет пристальнее следить за судьбой пациентов мужа. Разумеется, врачебная тайна мешала ей узнавать имена большинства его больных. Однако иногда ей удавалось подслушать, как он говорит по телефону. А пару раз, когда кто-нибудь умирал, муж говорил ей: «Мой пациент. Вот бедняга».

Она заметила, что он собирает эти некрологи, вырезая их из газет.

Фредерик не прижился в Торонто, и после недолгой работы в Психиатрическом центре на Куин-стрит он принял предложение занять должность в больнице Онтарио в городе Алгонкин-Бей. Жене он сказал, что устал от больших городов, что он хочет пожить в маленьком городке, — и у нее не было оснований ему не верить.

Это было два года назад. Но с тех пор Дороти узнала о трех самоубийствах среди подопечных ее мужа: Леонард Кесвик, администратор службы социальной помощи; Кэтрин Кардинал, преподаватель и фотограф; и вот теперь — этот Перри Дорн. Обо всех трех случаях писали в газетах: о первом — потому что самоубийцу обвиняли в преступлении, о втором — потому что женщину нашли мертвой возле только что построенного здания, а о третьем — потому что парень покончил с собой так громко и публично. Трудно было это признать, но Дороти чувствовала: наверняка есть и другие.

Да, этот юноша, этот Перри Дорн. Почему Фредерик и словом не обмолвился, что он тоже был его пациентом? Это было во всех новостях, да еще и в местной газете. Он мог бы признаться, как он потрясен, как ужасно расстроен, это было бы естественно. Но он ничего не сказал, ни единого слова.

Дороти отложила статью в сторону и закончила увязывать остальные газеты. Пора было идти за продуктами, пока не наступила предвечерняя толчея. По пути к выходу она остановилась у закрытой двери кабинета Фредерика. Сквозь дубовую панель мало что можно было услышать, но она различила его голос и более тихие реплики пациента. Сейчас он не вел прием; следующий пациент должен был прийти не раньше чем через полчаса. Нет-нет, он просто смотрит запись сеанса. Он часто это делал.

Однажды она спросила: почему он так часто пересматривает свои сеансы?

— Самоусовершенствование, — ответил он в своей ироничной манере. — Учиться никогда не поздно. Когда я пересматриваю сеанс, я замечаю мелкие штрихи, которые упустил, какие-то небольшие жесты пациента, на которые не обратил внимания. И конечно, это помогает мне лучше все запоминать.

Но это уже больше чем просто обучение, подумалось ей, когда она вышла и закрыла за собой дверь. Теперь Фредерик каждую свободную минуту смотрел свои записи, удаляясь в кабинет даже поздно вечером, когда прочие люди читают, или смотрят телевизор, или готовятся ко сну.

Было в этом что-то нездоровое.

Шеф полиции Р. Дж. Кендалл в общем-то не был жестким человеком. Кардиналу доводилось видеть, как он дает подчиненным второй, третий, даже четвертый шанс, хотя сам Кардинал на его месте давно отобрал бы у них служебный значок и табельное оружие. Но при этом Кендалл отличался непоследовательностью — до такой степени, что вы невольно задавались вопросом, не является ли эта непоследовательность продуманной стратегией, позволяющей постоянно держать сотрудников в узде. Если его к этому подталкивали, он мог начать выкрикивать оскорбления — достаточно громкие, чтобы их слышало все управление. А неделю спустя он мог как ни в чем не бывало похвалить бывшего нарушителя за хорошую работу.

Сейчас Кендалл восседал в своем большом кожаном кресле, и свет из окна превращал его редеющую серебристую шевелюру в тусклый нимб. Он не предложил Кардиналу сесть.

— Не то чтобы я вам не сочувствовал, — проговорил он. — Если бы моя жена, не дай бог, скончалась при таких же обстоятельствах, у меня, вероятно, возникло бы искушение поступить точно так же.

— Шеф, я видел ее всего за три часа до этого. Она была в отличном настроении. Ей не терпелось начать работать над новым проектом. Такого не ждешь от человека, который вот-вот себя прикончит.

— У нас есть заключение коронера — суицид.

— Молодой врач. Небольшой опыт коронерской работы.

— Вы сами прочли ее записку. Вы идентифицировали почерк. Думаю, нам незачем углубляться в ее историю болезни, верно?

— Она отлично себя чувствовала, шеф. Она не испытывала никакой подавленности.

— Делорм, Маклеод, Желаги — все они были там вместе с коронером. И никто из них не обнаружил никаких фактов, которые бы не соответствовали версии о самоубийстве. Патологоанатом также ничего не обнаружил. Здесь нечего расследовать. У нас нет дела.

— Ее предсмертная записка написана несколько месяцев назад. Мне это подтвердил один человек из отдела документов.

— Вам не следовало туда обращаться, — заметил шеф. Нижнюю часть его лица стал заливать предупреждающий румянец. — Это называется неправомерным использованием ресурсов полиции. У нас нет дела.

— Чтобы поверить в самоубийство, вам придется поверить, что она написала предсмертную записку три месяца назад. А потом спокойно жила, ничем не выдавая своего намерения. А потом, однажды вечером, в разгар работы над фотопроектом, она берет с собой эту записку, чтобы оставить ее на месте происшествия, перед тем как спрыгнуть с крыши.

— У нас НЕТ ДЕЛА. — Кендалл уже вскочил, его поблескивающее лицо было апоплексически-багровым. Он был невысок, но с лихвой компенсировал децибелами то, что не добирал сантиметрами. — Вы не смеете являться сюда и внушать мне, что все управление полиции ошибается, а вы правы. И извольте воздержаться от допросов главы отделения колледжа, оставляющих впечатление, будто вы считаете ее членом мафии! Я понятно выражаюсь?