– Ты ошибся, Кётт Багателлер,[190]у меня нет хозяина, – невозмутимо ответил Варглоб. Окончание его слов потонуло во всеобщем хохоте. Даже даннские воины хихикали в кулаки.

– Что значит, нет хозяина? – перекрикивая толпу вопил Кутц: – Это дом Каменного Кулака? Нам сказали, что это дом Каменного Кулака!

– Да, это мой дом, – ответил Волькша.

– Так ты… – догадался ругий, что-что, а в сообразительности ему нельзя было отказать.

– Эти… эти недоумки… эти свеи… эти дубины… называют каменным кулаком мозгляка, которого можно соплей перешибить!..

От смеха красная рожа Хохендорфского старшины стала свекольного цвета. Волькше очень хотелось полоснуть ножом по его щеке и посмотреть, как оттуда брызнет свекольный отвар.

– Не кичись пузом, кичись лбом, – по-венедски сказал Волкан.

– Что ты сказал, сопляк? – утирая пот со лба спросил ругий.

– Я сказал, что тебе лучше уйти туда, откуда пришел, или тебя унесут отсюда на руках, – все так же спокойно ответил Варглоб.

Только сейчас Хрольфовы люди заметили, что правая рука у Волькши сжата в кулак, а на пальцах видны следы земли. Они зашушукались, и вскоре вся толпа знала, что, вполне возможно, сегодня они увидят Каменного Кулака в полной красе.

– Ладно, – примирительно сказал Кутц: – Мне плевать. Пусть эти бестолочи считают тебя, кем угодно. Мне нужна моя бывшая жена, которую, как мне сказали ты забрал себе. Я дам тебе за это турпилингское отродье пятьдесят крон. Идет?

Желваки перекатывались у Варглоба на скулах, но он молчал.

– Хорошо. Я дам тебе за нее семьдесят крон. Ни одна фолька не стоит этих денег, – предложил Бергертайлер и для весомости слов полез в кошель отсчитывать серебро.

– Ты плохо слышишь меня, Мясная Мелочь? – ледяным голосом спросил Волькша: – Я же сказал тебе, чтобы ты убирался откуда пришел и забыл сюда дорогу.

– Нет, это ты плохо меня слышишь, – взъярился ругий: – Я даю тебе восемьдесят крон за эту сучку. И это моя последняя цена. Или ты берешь серебро, и отдаешь мне ее подобру-поздорову, или я заберу ее силой.

– Это почему это? – Волькша чуть наклонил голову, точно прицеливаясь. В голове его звучали слова сказания про Тапио и Хийси: «‘Что же ты медлишь?’ – недоумевал Тапио. ‘Медлит тот, кто ничего не делает,’ – ответил Хийси. ‘А что делаешь ты?’ – спросил хозяин леса. ‘Я готовлюсь убить этого кабана.’»

«Я готовлюсь убить этого кабана», – повторял про себя Волькша.

– Да потому, – ответил кабан: – что ни одна женщина не покидала дом Бергертайлеров живой. И эта рыжая Волинская гордячка не будет исключением пока я жив.

– Значит, тебе придется умереть, – сказал Волькша так, словно указывал ругию на то, что у него перепачкана задница.

– Что ты сказал? – взревел Кутц.

Старшина Хохендорфа оказался проворнее, чем можно было ожидать. Одним движением он выхватил из-за пояса нож и тут же полоснут Волькшу сверху вниз. Клинок пропорол рубаху и рассек Годиновичу грудь с левой стороны. Одежда венеда мгновенно окрасилась кровью.

– Я раскромсаю тебя на жаркое! – завопил ругий.

Но следующий его удар пронзил лишь воздух.

Левое плечо Волькши быстро немело. Но он не чувствовал ничего, кроме холодной ненависти к краснощекому купчишке, который посмел назвать его Эрну сучкой…

Кутц выхватил второй клинок. Он выделывал ими разные кренделя в воздухе. Вероятно, эта наука передавалась в роду Бергертайлеров из поколения в поколение. И «кабан» не был самым бездарным наследником этих знаний. Железо кружилось вокруг него, в замысловатой пляске. Время от времени ругий делал глубокие выпады, и тогда от Волькши требовались чудеса верткости.

Левая рука Волкана совсем перестала слушаться.

– Наших бьют! – из далека донесся бас Олькши. Рыжий Лют, шатавшийся до этого неведомо где, бежал на выручку к соплеменнику.

– Нет, Олькша! – крикнул ему Годинович, когда тот начал проталкиваться сквозь толпу зевак: – Он мой! Мой, слышишь!

Несмотря на то, что рубаха Волькши была уже красна от крови до самого подола, его голос заставил Рыжего Люта остановиться.

«Кабан» хрипел. Он опустил голову и выставил веред клыки своих ножей.

«И тут Хийси бросил свой камень».

Кутц сделал очередной выпад сразу двумя руками, целясь Волькше в грудь и в живот. Тот увернулся и ударил противника чуть выше локтя левой руки. От внезапной острой боли ругий выронил оба бранных ножа и схватился правой рукой за сустав левой.

В следующее мгновение каменный кулак Варглоба вонзился ему в грудину. Позже многие говорили, что слышали, как хрустнули ребра Хохендорфского старшины. Однако, скорее всего, они различили хруст кольчуги, которую Кутц носил под одеждой.

И все же удар Волькши сокрушил ругию ребра и их осколки вонзились ему в сердце. Он побледнел, схватился за грудь и начал оседать.

– Сын мой! – раздался крик второго Хохендорфца.

Тут только Волькша вспомнил, что Эрна говорила о том, что Бергертайлеры приехали оба. Вот ведь не сиделось старику дома.

Впрочем, старик оказался полным сил и злости мужиком. Он не стал играться с ножами, а выхватил из ножен меч, который оказался на целую ладонь длинее, чем те, которыми обычно бились шёрёверны. Да и бежал старший старшина резвее иного юноши.

Волькша обернулся к новому супостату. Слабость уже стучала в каждый уголок его тела. Обильный пот заливал глаза. Только рука с Родной землей еще хранила ему верность.

Вероятно, отец Кутца хотел разделаться с обидчиком сына одним ударом, раскроив его от плеча и до пупа. Он вложил всю силу в один удар, и, возможно, преуспел бы, не будь перед ним Стейн Кнутнев.

За долю мгновения до того, как засвистел смертоносный клинок, вся Волькшина ненависть, вложенная в один удар, разорвалась в подвзохе[191]ругия точно глиняный сосуд с горящим маслом. Дыхание старшего Бергертайлера прервалось. Сердце остановилось. На глаза упала ночь.

Но меч все же спел свою кровавую песню. Бранное железо рассекло воздух,… а с ним и шею Кутца Бергертайлера, в тот миг стоявшего на четвереньках позади Волькши.

Две бобровые шапки лежали друг возле друга. Но в одной из них была голова.

Два мертвых тела лежали друг подле друга. Но у одного из них не было головы.

– Я же говорил, что тебе придется умереть, – прошептал Волькша и сел на землю, что бы унять дрожь в ногах. Но вот была ли то немочь, что всегда накатывала на него после битвы, или это сказалась большая потеря крови, Каменному Кулаку так и не понял: слабость поборола его и уложила рядом с поверженными врагами.