— Помнишь, Степа, ты обещал дружить со мною как с хлопнем...

— Помню. А что?

Нюра заметила, что у него порозовели щеки.

— Ну, смотри ж, не обмани...

— А ты почему спрашиваешь? Хотя, я знаю почему. Неправильно ты думаешь, Нюра.

Она больше ничего не сказала ему, а вечером выдержала стычку с Дашей. Когда они заговорили о Скубецком, Даша не вытерпела и заявила напрямик:

— Слушай, я тебя знаю. Ты ведь упрямая, как ишак. Хоть сердись, хоть не сердись, а это ж верно. Я молчала, молчала, а больше молчать не стану. Забыла, как за Лелькой гонялась? Забыла, как каждый вечер к ней в гости бегала? Что я тогда тебе говорила? Чья правда вышла? Вот и со Скубецким у тебя так будет, а может, и похуже будет. Лелька дура, а этот не дурак. Не видишь, что хлопцы не хотят его в комсомол? Ты, может, думаешь, что Степа ревнует?

— Иди ты к лешему!—грубо оборвала ее Нюра.—Сравнила—Лелька и Скубецкий. Скубецкий за революцию, а Лелька контра.

— Ты как познакомила меня с ним, так я и увидела, за какую он революцию. Усики свои щупает и все хмурится, вроде как и, правда, много думает.

— А по-твоему, как большевик, так пусть у него и усы не растут?

— Ох, Нюрка!—уже не на шутку рассердилась Даша.—Умная, а несешь такое, что уши вянут. Нравится тебе Скубецкий, ну, и гуляй с ним, а в комсомол его все равно не возьмем.

И вдруг ей стало жалко подругу. «Как это так вышло? — подумала она:—то Нюрка всегда мною верховодила, а теперь я ей, как учительница, выговариваю!..»

Она протянула к ней руки.

— Ты ж моя деточка! Я ж за тебя, Нюрка, всем глотки перекушу. Ты же знаешь. Hv, чего стоишь, чего так глядишь на меня? Что, я тебе неправду сказала?

— Не знаю,—помолчав, ответила Нюра.—Может, и правду, а может, вы все и ошибаетесь. Степа боится, что Скубецкий нас всех учить будет. А по-моему, и пускай учит. Он много знает, а мы что знаем? Ничего не знаем.

Даша не нашлась что ответить и заговорила о другом.

— По-моему, лучше, знаешь, кого взять в комсомол? Федьку Тарапаку. Его отец уже два раза у моей матери был. Другой бы побоялся, а этот не боится, ходит, и слышала я, что он говорит. Он теперь за свою Ласточку всех кадетов ненавидит.

— Видишь,—обрадовалась Нюра,—а Степа и про него что сказал? Сказал: «Верни ему Ласточку—он опять будет за белых». Никому Степа не верит. Вот так и про Скубецкого он...

По поводу Феди Тарапаки в ячейке особых споров не возникло, решили привлечь и его, но договорились, чтобы не сразу ему обо всем рассказывать, получше к нему приглядеться.

— Еще вот что,—сказала Оля,—у жинки красного партизана Герасименко ни муки, ни грошей пег, и дитя помирает от болезни да голода. Чем поможем?

— Сбор сделаем,—предложила Галя.—Два раза уже дела-ли—для Овечкиной и для Грицайчихи. Знаем теперь людей, знаем, к кому можно пойти. Давайте мне это поручение.

К сбору муки привлекли и Федю Тарапаку, а когда ему Нюра и Даша рассказали о комсомоле, он сразу же согласился вступить в ячейку и тут же спросил:

— И Скубецкого возьмете?

— Вот и он в Скубецкого влюбился!—захохотала Даша.

Нюра вспылила:

— Если ты когда-нибудь еще так скажешь, — крикнула она,—я с тобой, Дашка, ей-богу, поссорюсь! Что ты в самом деле дурочку из меня делаешь!..

Вечером Федя встретился со Скубецким. Его так и подмывало похвалиться: «Пока ты собирался комсомол строить, а я уже знаю, где этот комсомол, да и сам уже комсомолец». Но он помнил строгий наказ молчать—и молчал.

XLVIII

Прошло дней десять, в станице было сравнительно спокойно. Иван Макарович Садыло, проезжая на своей линейке по изрытым ямами улицам, попрежнему поглаживал бороду; лелин отец Евсей Михайлович, как и раньше, сидел в станичном правлении на своем атаманском кресле. Только слышался отдаленный гул где-то за краем широкой и уже окончательно освободившейся оі снега темной степи. И в один из таких, казалось бы, еще спокойных дней ушедший из станицы отряд казаков внезапно вернулся. Как и в прошлый раз, Федя Тарапака стоял у своей калитки. Он увидел Юрченко, ехавшего верхом на Ласточке, и сердце у него сжалось.

К обеду по станице поползли слухи, что красные жмут, что не только Юрченко, но и целые дивизии белых в панике бросили фронт. Когда Федя услышал об этом, он побежал к Кочуре, от него к Степе, от Степы к Даше и всем говорил:

— Удерет Юрченко и уведет Ласточку. Что делать?

Товарищи знали, как любит он своего коня, и сочувствовали ему, но Даша все же сказала:

— Ты пойми, Федька: коня жалко, об этом и речи нет, а я так рада, что беляки бегут! Пусть бы они все до тех пор бежали, пока очи у них не повылазили бы. Что тебе, спокойней, когда Юрченко по станице на твоей Ласточке гарцует?

Федя ничего не ответил. Он бродил по двору и не находил

себе места. Он, конечно, был доволен тем, что белые удирают,, но мысль о том, что пропадет навсегда Ласточка, все же не давала ему покоя. О своей тревоге рассказал он и Скубецкому.

— Ничего,—попробовал тот утешить его,—когда-нибудь заведешь себе и получше коня. Хвост трубой! Шея дугою! Из ноздрей пар валит!

— Иди ты со своим паром!—обиделся Федя.—Что мне твои сказки? В сказках и на помеле ездить можно.

— Слушай,—Скубецкий взял его за плечо,—а что ты мне сделаешь, если я тебе Ласточку во двор приведу?

Федя вскочил, глаза его загорелись, и даже губы затряслись от злости.

— Убирайся от меня, а то не посмотрю, что ты очень умный. Ей-богу, так и смажу! Что ты надо мной смеешься! Что ты издеваешься? Тут и так сердце болит, а ты...

Скубецкий глянул ему в лицо и невольно отступил на шаг.

— Я не смеюсь,—тихо произнес он.—С чего ты взял? Я совершенно серьезно говорю тебе.

И вдруг горячо:

— А что, Федька, разве нельзя коня увести?

Федя расширил глаза.

— Увести?

О,н вздохнул и махнул рукой.

— Не уведешь. Я уже сам думал... Ничего не выйдет. Если б с нашими хлопцами поговорить, с комсо...

Он вдруг осекся и, досадуя на свою оплошность, испуганно и зло