— Иди ты от меня!—снова крикнул он.—С тобой греха наживешь. Морочишь ты мне голову.

— Погоди, погоди,—Скубецкий наклонился к нему.—Ты что сказал? Теперь я понимаю... Вот какой ты друг... Ты что ж, меня за предателя считаешь? Боишься, что выдам?

— А что я сказал? Что я сказал?—растерянно залепетал Фе-дя.—Ничего я не говорил.

Скубецкий вытащил из кармана папиросу и стал нервно закуривать.

— До свидания, уважаемый комсомолец Тарапака. Имею честь откланяться. Если ты и кто там с тобой еще—не знаю— решили не доверять мне... Ну, что ж... Дело ваше. Еще бы! Довериться какому-то интеллигентному гимназисту! Гм... Так и запишем. По всей вероятности и Нюрка с вами... Все понятно.

Он нервно передернулся и пошел. Федя испугался, догнал его и схватил за рукав. Он был окончательно растерян. Мысли путались. «Порвать со Скѵбецким—разболтает про комсомол! Удержать его—не удержишь, пока всего не расскажешь... Что делать? Комсомольцы узнают—сраму не оберешься...» Испуганный и жалкий, продолжал он держать его за рукав.

— Погоди,—попросил Федя,—давай поговорим.

После настойчивых просьб Скубецкий, наконец, согласился остаться. Они снова сели на скамью у ворот.

— Слушай,—сильно волнуясь, начал Федя,—я тебе все скажу, только перекрестись, что никому, ну никому, отцу родному не разболтаешь.

— Во-первых, отца у меня нет, а во-вторых, уважаемый, с каких это пор комсомольцы стали требовать клятвы богом? Насколько мне известно, они в боженьку не очень-то верят.

—■ Да не цепляйся ты ко мне,—еще больше разволновался Федя,—это я так сказал, с языка сорвалось. Ну... есть у нас комсомол... Ну и всё. Ну, и я комсомолец. Ну, и что ж с того? А тебе не говорил, потому что... нельзя говорить...

— Так. А почему ты меня не позвал в комсомол? А еще другом себя величал... Хороший друг.

— Я о тебе говорил и еще знаешь, кто говорил? Нюрка го-ворила,—выпалил Федя.—Ну, а хлопцы...—Он замялся, вздохнул, покраснел,—а они не захотели... Ты не сердись, они же не знают тебя... Может, потом еще и примут... Комсомольцы, знаешь, должны быть такие, что умри, а ничего не бойся...

— Вроде тебя,—зло сказал Скубецкий.

Федя совсем смутился и ничего не ответил.

— Ну, еще что?

Окончательно сбитый с толку, Федя говорил, уже сам не отдавая себе отчета в своих словах.

— Конечно, комсомольцы должны быть храбрые. Ты не смейся...—и тут же невольно солгал:

— Я, брат, тоже не трус. Я тоже винтовки добывал.

— Какие винтовки?

— А те! Слыхал, что у казаков тогда пропали? И я, и Ко-чура, и Степа, все мы тогда... У меня три винтовки и до сих пор в конюшне зарыты... Только, Скубецкий, я тебя прошу—луч-ше убей меня, а никому не говори. А скажешь,—Федя вдруг вскочил и глаза его сверкнули,—клянусь вот тебе, чем хочешь, так кинжалом и пропорю! И еще чтоб наши хлопцы и не подумали, что я тебе все сказал. Они мне не знаю что сделают... — он грустно опустил голову.

Скубецкий молчал. Он думал о своем. Его глѵбоко задело и то, что комсомольцы ему не доверились, и то, что они не считают его храбрым, способным на подвиги. Он поднялся со скамьи обиженный, злой, протянул Феде рукѵ и сказал:

— Не беспокойся. Не выдам тебя твоим знаменитым героям. А обо мне еще услышите. Скубецкий—не Мишка Садыло.

Когда он ушел, Федя остался сидеть на скамье.

«Что я сделал! Что я сделал!..—со страхом думал он.—А вдруг Скубецкий?..»

Его даже в жар бросило. Он вскочил, готовый побежать и рассказать обо всем товарищам, но тут же остановился. На это у него нехватило решимости.

А Скубецкий, вернувшись домой, лег, не раздеваясь, на кровать, закурил и задумался. Долго лежал он, разглядывая кудрявые кольца дыма, медленно уплывавшие к потолку. Потом вскочил, подошел к зеркалу и, поглядев на себя, сказал вслух:

— Так-то, друг Горацио! Гм... Мне не верят... Так... Еще посмотрим...

XLIX

Прошел уже день и наступила ночь—темная, безлунная, уже по-весеннему теплая. Проносился ветерок, еле уловимо покачивались высокие тополя и где-то тихо поскрипывал колодезный журавль. Нигде ни огонька. Станица притаилась, притихла, но, нет-нет да и приоткроется где-нибудь в хате дверь и выйдет из нее казак, остановится среди двора и внимательно слушает. И доносит ему ветерок сердитую орудийную воркотню...

Приоткрылась дверь в кирпичном доме Ивана Макаровича Садыло. В добротном овчинном кожухе, накинутом на плечи, стоит он на крыльце и хмурится. По двору, смутно выделяясь из темноты, бродит огромный пес. Железный ролик от его цепи позванивает на протянутой проволоке.

— Что, Шарик?—-угрюмо спрашивает его Иван Макарович,— новых хозяев ждешь? Будешь новую службу нести?

— Папа,—раздается за его спиной,—неужели они придут?

Иван Макарович молчит. Где-то далеко за садом ночное небо обожгло короткой вспышкой, и прокатился орудийный гул.

Минуту спустя на крыльце появилась еще фигура. Это квартирант Ивана Макаровича—сотник Юрченко. И ему не спится. Иван Макарович достает трубку, закуривает, и огонек от спички дрожит на желтом и небритом лице сотника. За воротами слышатся осторожные шаги. Ходит часовой...

— Охрименко!—окликает его Юрченко.

1 — Я, ваше благородие!

— Смотри в оба!

— Слушаю!

— Спать иди,—выпроваживает Иван Макарович Мишку.

Тот уходит, но остается за дверьми в надежде услышать, о чем будет говорить отец. Но на крыльце разговаривают тихо, и он ничего не может разобрать.

— Куда же мы теперь будем подаваться?—посапывая трубкой, спрашивает Иван Макарович.

— На курорты,—хрипло и зло отвечает Юрченко.—К морю. Укрепимся за горами...

— Так...

Иван Макарович мало верит и в горы, и в Юрченко, однако, не желая казаться трусом, молчит и продолжает раскуривать трубку. Где-то в конце улицы рождаются неясные звуки. Юрченко настораживается, настораживается и Иван Макарович.

— Охрименко!—тихо окликает Юрченко.—Гляди! Что там?

—• Слушаю!

Минуту спустя часовой шопотом докладывает из-за калитки:

— Похоже, что конница, ваше благородие.—И слышится мягкий треск винтовочного затвора.

Юрченко бросается в комнату за наганом, натыкается на Мишку.

— Что? Что?—испуганно шепчет тот.

Иван Макарович опускает руку в карман. Теперь наган всегда при нем. Звуки на улице становятся ясней, слышно, как по грязи чавкают подковы, доносятся сдержанные голоса.

•—■ Кто?—испуганно кричит в темноту Охрименко и на всякий случай открывает калитку.

— Запри!—'строго приказывает Иван Макарович.

Охрименко не решается отрезать себе путь к отступлению и только слегка прикрывает калитку.

—- Кто?—кричит он, и голос его дрожит.—-Не иначе как целая сотня!—шепчет он выбежавшему на крыльцо Юрченко.

— А ты