оставаясь в тамбуре, мимо проносились уродливые парижские окраины. Зачем я еду домой? – задавал он себе вопрос. Но он знал – зачем. Просто пришло время. Чтобы не потерять того, что он завоевал за эти годы, ему нужно рискнуть и вернуться.

Нью-Йорк производил странное впечатление. По варварству обычаев и манер, по притаившемуся под внешней раскованностью и фамильярностью общения ощущению постоянной опасности он казался непостижимым и экзотичным восточным городом. Этот город так привязан к настоящему, что время, кажется, не имеет над ним власти, оно забыло о нем, как забыло о Карфагене и Помпеях. Он глух к человеческим нуждам и настолько насыщен социальными связями и общением, что в результате стал городом, где человек чувствует себя бесконечно одиноким. С одной стороны, каждый пребывает здесь постоянно на людях, в толпе, с другой – испытывает вечный недостаток внимания к себе, жаждет человеческого участия, и если, по общему признанию, в Нью-Йорке нельзя найти места, где можно побыть одному, то в то же время большинство его жителей все время борется, чтобы не сгинуть от одиночества. Эта непрекращающаяся борьба за то, чтобы тебя заметили, определяет особую атмосферу города. Девушки, разгуливающие по Пятой авеню в ярких, как цвета светофора, платьях, тщетно пытаются привлечь внимание мужчин к своим тайным проблемам. Но мужчинам их никогда не понять. Они озабоченно торопятся мимо, в небольших безликих шляпах или совсем без них, открыв волосы, по-юношески расчесанные на пробор или подстриженные под короткий «ежик»; вцепившись в ручку кейса, они дружно бегут к вагону для курящих, как только к перрону подойдет поезд. Обретя наконец убежище, они раскрывают свои газеты и с головой уходят в описания дневных происшествий, их можно также увидеть в пять часов, когда они сидят в интимной полутьме баров, скрываясь от посторонних взглядов, безрадостно потягивая мартини в не приносящем расслабления беспокойном женском обществе.

Это ощущение отчаяния, скрытого, подспудного отчаяния, не покидало ни на минуту. Оно заполняло нью-йоркские авеню, витало над стритами, оно присутствовало и в Саттон-Плейс, где жил режиссер пьесы, в которой должен был играть Эрик и где собиралось светское общество, и в Гринич-Виллидж, где Эрик снял квартиру. Он с печалью видел перемены в облике хорошо знакомых людей, их наложило безжалостное время. Его не покидало чувство, что в городе свирепствует чума, хотя это официально и в частном порядке опровергалось. Даже молодежь выглядела больной, ее, казалось, что-то подтачивало. Юноши в синих джинсах держались вместе, хотя с трудом доверяли даже друг другу, и подражали старшим, подозрительно относясь к девушкам. Их независимая, лишенная всякой сексуальной окрашенности походка дискредитировала и само движение, и пол. Они, похоже, чувствовали страх перед своими столь легкомысленно вспучивающими одежду признаками мужества. Казалось, эти юноши привыкли – неужели привыкли? как это могло быть? – к жестокости и равнодушию и больше всего на свете страшились любви, подсознательно считая почему-то, что недостойны ее.

И вот сегодня, ближе к вечеру, пробыв в Нью-Йорке уже четыре дня и так и не сообщив о своем приезде на Юг, родным, он шел по раскаленным от зноя улицам к дому Ричарда и Кэсс. Было решено повидаться, выпить по рюмочке, отпраздновать его возвращение.

– Рад, что вы считаете это поводом для празднования, – сказал он Кэсс по телефону.

Она засмеялась.

– Не очень-то любезно с твоей стороны. Можно подумать, что ты по нам совсем не скучал.

– Ну что ты! Конечно же, я хочу вас всех видеть. А вот что касается города, то по нему я совсем не соскучился. Вы хоть замечаете, каким он стал уродливым?

– И с каждым днем становится все гаже, – согласилась с ним Кэсс. – Прекрасный образец безумного свободного предпринимательства.

– Я хотел поблагодарить тебя, – сказал он, помолчав, – за то, что ты сообщила мне про Руфуса. – И подумал с неожиданной и резкой болью: никто, кроме нее, не догадался написать мне.

– Мне было ясно, что тебе надо об этом знать, – сказала она. Они помолчали. – Ты знаком с его сестрой?

– Слышал, что у него есть сестра. Но никогда не видел: в те времена она была еще малышкой.

– Теперь она совсем взрослая, – сказала Кэсс. – И кстати, в воскресенье будет петь в Гринич-Виллидж с друзьями Руфуса. Это ее первое выступление, мы обещали, что ты тоже придешь. Там будет и Вивальдо.

Ему опять вспомнился Руфус. Он не знал, что ответить.

– Она похожа на брата?

– Не сказала бы. Но что-то общее есть. – И заключила: – Сам увидишь. – Снова воцарилось молчание, и вскоре они, простившись, повесили трубки.

Оказавшись в доме, где жили Ричард и Кэсс, он вошел в лифт, назвав лифтеру этаж. За время своего долгого отсутствия он начисто забыл стиль поведения американских лифтеров, но теперь ему напомнили. Мужчина молча захлопнул дверь кабины и нажал кнопку. По характеру молчания можно было понять, что он не одобряет чету Силенски, а также их друзей и считает себя нисколько не хуже.

Эрик позвонил в дверь. Кэсс тут же открыла, сияя от радости.

– Эрик! – Она окинула его с головы до ног столь памятным ему доброжелательно-насмешливым взглядом. – Тебе жутко идет короткая стрижка!

– А тебе жутко идут длинные волосы, – парировал он. – Или они всегда были длинными? Когда долго не видишься, такие вещи забываешь.

– Дай-ка погляжу на тебя получше. – Кэсс втянула его в квартиру и закрыла дверь. Потом неожиданно подалась вперед и поцеловала его в щеку. – В Париже так принято?

– В Париже целуют в обе щеки, – ответил он очень серьезно.

– Вот как! – Она немного смутилась, но все же поцеловала его еще раз. – Так лучше?

– Намного, – сказал он. И прибавил: – А где все? – В просторной гостиной никого не было; только плыли звуки блюза. Звучал голос цветной женщины, голос Бесси Смит, этот голос с силой швырнул Эрика в самое пекло его прошлого: «Идет дождь, море бушует, и я чувствую, что терплю кораблекрушение».

Кэсс глянула на него как-то странно, словно хотела съязвить, потом пересекла комнату и убавила звук.

– Дети гуляют с друзьями в парке, Ричард работает у себя в кабинете. Но все с минуты на минуту соберутся.

– Я, наверное, пришел слишком рано. Прости, – стал извиняться Эрик.

– Вовсе нет, как раз вовремя. И я этому рада. Мечтала поговорить с тобой наедине перед сборищем.

– Что мы и делаем, и я этим тоже очень доволен, – сказал Эрик. Кэсс направилась к бару, а он опустился на диван. – Как здесь уютно и прохладно. А на улице сущий ад. Совсем забыл, как душно бывает в Нью-Йорке.

Огромные окна были настежь распахнуты, за ними блестела спокойная гладь реки, цвет ее был гораздо темнее Средиземного моря. От реки шел легкий ветерок, он, казалось, нес Эрику запахи оставшейся далеко Европы, тихий шепот Ива. Откинувшись на диване, Эрик замер в сладкой истоме и, зачарованный ритмом пения Бесси, смотрел на Кэсс.

Солнце