его руки, тело, слышал его голос, вспомнил с болью свое постоянно униженное положение.

– Бил? За что?

– Кто знает? За то, что она южанка… белая. Не знаю. Он был Руфусом, вот и все. Со стороны это выглядело ужасно. Славная была девушка, может, немного сентиментальная…

– Ей что, нравилось быть униженной? Я хочу сказать, не было ли в ней чего-нибудь в этом роде? Может, ей хотелось, чтобы ее били?

– Не думаю. Уверена – нет. Хотя, возможно, каждый из нас в какой-то период своей жизни подсознательно стремится быть униженным, но все же жизнь намного сложнее. Не верю я в подобные теории. – Она помолчала. – По правде говоря, я думаю, она любила Руфуса, искренне любила и хотела, чтобы и он любил ее.

– Как все может запутаться… – сказал Эрик. Он давно держал в руке пустую рюмку.

Слабая улыбка пробежала по лицу Кэсс.

– Короче говоря, дела у них шли все хуже, и в конце концов ее поместили в лечебницу…

– Ты имеешь в виду психиатрическую больницу?

– Да.

– В какую?

– Где-то на Юге. Приехали родные и забрали ее с собой.

– Боже мой! – сказал он. – Продолжай, пожалуйста.

– Ну а потом пропал Руфус… Он исчез надолго, тогда-то я и познакомилась с его сестрой, она приходила к нам домой – искала его повсюду. Он объявился на один вечер, а потом… умер. – Кэсс беспомощно разжала и снова сжала в кулак руку.

Эрик вновь повернулся к окну.

– Девушка с юга, – сказал он. Тупая слабая боль сжала сердце. То время, когда его бросало то в жар, то в холод, когда он дрожал и задыхался от постоянного нервного напряжения, кануло в прошлое. Боль ослабела, тогда же она была почти непереносима. Сказать, что он просто вспомнил ее, было бы неточно: эта боль вошла в его плоть и кровь, стала частью его самого. Ее власть ослабела, но не ушла совсем: перед ним вновь возникло лицо Руфуса, чернокожее, с темными глазами и крупным, четко прорисованным ртом с толстыми губами. Он любовно смотрел на Эрика. Потом облик этот сменился, появились другие выражения – лукаво-просительное – человека, охваченного желанием, отрешенно-удовлетворенное – после достижения цели. А потом на мгновение – лицо Руфуса перед смертью и летящее вниз тело – в воду, в ту самую, на которую устремлен сейчас его взгляд. Старая боль отхлынула, отступила, затаившись глубоко внутри. Но сердце пронзила новая боль, пока еще не нашедшая себе укромного уголка в душе, когда-нибудь она отыщет его и останется с Эриком навсегда. Обуздай тоску. Не позволяй ей бесчинствовать здесь. Она не дает мне спать, не дает спокойно сидеть, отдыхая в кресле.

– Налить тебе еще? – спросила Кэсс.

– О’кей. – Она взяла его рюмку и еще не дошла до бара, как он заговорил: – Ты ведь знала о нас, верно? Думаю, все знали, хотя нам казалось, что мы очень осторожны. У него, правда, и девчонки не переводились.

– У тебя, кстати, тоже бывали, – сказала Кэсс. – Помнится, ты даже подумывал жениться.

Эрик взял рюмку с бара и заходил по комнате.

– Была одна такая. Давно не вспоминал о ней. – Он остановился и скорчил кислую гримасу. – Тогда вокруг меня действительно крутилось несколько девушек. Теперь даже имен не помню. – Стоило ему произнести эти слова, как в мозгу промелькнули два или три имени старых подружек – он много лет не вспоминал о них. Эрик вновь опустился на диван. Кэсс, стоя у бара, смотрела на него.

– Наверное, терпел их из-за Руфуса, – произнес он с болью, – пытался что-то доказать ему и себе.

В комнату прокралась темнота. Бесс пела: «Тоска гонит меня, не оставляет ни на минуту. Она кружит вокруг моего дома, заглядывает внутрь». Песня кончилась, иголка в тишине царапала пластинку, потом проигрыватель отключился. Мысли Эрика болезненно вернулись к этим нелюбимым – но нельзя сказать, чтобы нежеланным – девицам. Ему припомнилась их нежная кожа, запах ее; странно, что эта сторона его существа так долго молчала. Из-за Ива, конечно. И тут Эрика охватило негодование, с которым он не мог совладать: он вспомнил, как Ив таскался к девушкам в Латинский квартал и Сен-Жермен-де-Пре. Тогда похождения Ива особенно не задевали Эрика: ведь тот не придавал им никакого значения. Однако сейчас его вдруг охватил ужас, вырвавшийся из глубин подсознания, словно ныряльщик из воды: он может здесь потерять Ива. Это обязательно случится. И останется ни с чем – ни женщины, ни Ива. У него зачесалось все тело, а на коже выступил пот. Но он все-таки улыбнулся, повернувшись к севшей рядом на диван Кэсс. Она этого не заметила и, поглощенная своими мыслями, тихо сидела в полумраке, сложив руки на коленях.

– Веселая у нас с тобой компания, – пошутил он.

Она, улыбаясь, встала, зябко поводя плечами.

– Да уж. Я начинаю волноваться, где дети – им пора быть дома. Пожалуй, время зажечь свет. – Она включила светильник у бара. Теперь река и фонари на набережной светились более мягким светом, как бы говоря, что вскоре неизбежно наступит ночь. Все затянулось серой перламутровой дымкой, в которой вспыхивали золотые огоньки. – Пойду позову Ричарда.

– Не представлял себе, что так быстро привыкну к здешней жизни.

Она быстро глянула на него, и лицо ее озарилось улыбкой.

– А это хорошо?

– Еще не знаю. – Эрик хотел кое-что прибавить, рассказать про Ива, но услышал, как хлопнула дверь кабинета, повернулся, чтобы приветствовать входившего в комнату Ричарда, который показался ему очень высоким, похорошевшим и моложавым.

– Ну, наконец-то! Говорят, тебя с трудом оттуда выманили. Как поживаешь, мошенник ты эдакий?

– Замечательно. Рад тебя видеть, Ричард. – Они обнялись в сдержанной американской манере, держась на расстоянии, и отступили на шаг, чтобы лучше рассмотреть друг друга. – Слышал, ты продаешь больше книг, чем Френк Йерби.

– Не больше. Хотя книги, смею думать, получше. – Он перевел взгляд на Кэсс. – Как дела, малыш? Прошла голова?

– Эрик рассказывал мне о Париже, и я обо всем позабыла. Почему бы нам туда не отправиться? Думаю, это всем пошло бы на пользу.

– Кроме нашего банковского счета. Не позволяй этому гнусному экспатрианту дурить себе голову. – Ричард подошел к бару и налил себе выпить. – Много оставил позади разбитых сердец?

– Они там слишком сдержанны. Сказывается многовековая история.

– Когда я был в Европе, мне тоже такое внушали – про историю, традиции и прочее. Однако ничего особенного, кроме нищеты, болезней и порочных нравов, я там не видел. А тебе как показалось?

– Мне повезло больше. Я полюбил страну. Но ведь я был не в армии…

– Тебе пришлись по душе француженки? А я их просто не выносил. Страшны как тысяча чертей и к тому же неискренни.

– Я этого не почувствовал. Бывают, правда, несносные, но, черт подери, мне они все равно нравятся!

– Ты всегда был более терпим. – Ричард широко улыбнулся. – А как твой французский?

– Du trottoir…[58]