Болдуин вдруг схватился за горло: хотел сделать вдох. Не смог. Уткнулся в тарелку с разодранной уткой.

Поднялась суета. В соседнем зале нашелся врач. Толстяк лежал на полу, прислонив голову к плевательнице, его старались привести в чувство.

Полковник брезгливо поднялся.

— Думаю, Чарли, бедный мистер Болдуин умер. — (Так оно и оказалось). — От обжорства. — Полковник задумчиво покачал головой. — Это урок для нас всех, — сказал он, ни к кому не обращаясь, и повел меня прочь от притихших соседей, словно хотел уберечь от заразы.

На улице мы вместо обеда поели устриц, и Бэрр мрачно острил по поводу неожиданной кончины Чарльза Болдуина. Старики безжалостны.

В тот же день, до начала нашей работы с Бэрром, я спросил об экспедиции Мишо.

— Ничего не вышло. — Полковник тщательно закрыл пыльное окно, чтобы по комнате не гулял освежающий ветерок. — Здесь что-то прохладно, а?

Он помешал в очаге кочергой. Я молча истекал потом.

— Видишь ли, Джефферсон мечтал аннексировать Канаду, Кубу, Мексику и Техас. Он, как и мы с Гамильтоном, благосклонно относился к идее доминиона в Южной Америке.

— А не трудно республике управлять такой большой территорией?

Бэрр улыбнулся.

— Республики так же быстро меняют форму, как империи. Смотри, что происходит во Франции Бонапарта. Единственным настоящим республиканцем среди нас был маленький Джемми Мэдисон. — Бэрр открыл толстую папку с бумагами. — О нем и пойдет сегодня речь. Я уже кое-что набросал.

Воспоминания Аарона Бэрра — VII

Я познакомился с Джемми Мэдисоном, когда мне было тринадцать лет, во время первого года обучения в колледже Нью-Джерси (я по-прежнему так называю нынешний Принстонский колледж). Шел 1769 год. Мэдисон был на пять лет старше меня, но он не такой скороспелый, как я (у меня-то и отец и дед были ректорами колледжа, и потому я поступил сразу на второй курс).

Я окончил колледж в 1772 году. Мэдисон — в 1771, но остался еще на один год, чтобы подготовиться к духовной карьере. Он происходил из богатой виргинской семьи и, насколько я знаю, получил только домашнее образование; в 1775 году он стал членом Комитета общественной безопасности от округа Орэндж. Год спустя он составил проект конституции штата, внеся в него «радикальную» статью, гарантирующую свободу вероисповедания. Ее немедленно отвергли виргинцы.

С 1780 по 1783 год Мэдисон был депутатом Континентального конгресса, где стал мастером парламентской борьбы и смог наконец использовать солидные, хотя и несколько беспорядочные познания в важном деле создания документа, являющего верх юридического искусства, — американской конституции. К счастью или к несчастью, документ этот в основном составлен Мэдисоном.

Мало того, что он ее сочинил, Мэдисон с редкой ловкостью умел отстаивать ее в так называемых статьях «Федералиста» и с редкой хитростью заставил-таки упрямых виргинцев согласиться на федеральную республику. Мэдисон пропагандировал свои идеи так блистательно и в результате так ожесточил своих врагов, что проиграл, когда выставил свою кандидатуру в качестве первого сенатора от штата Виргиния. Однако он сумел победить на выборах в палату представителей в 1789 году, обскакав Джеймса Монро.

На Мэдисона, маленького и невзрачного, никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начинал говорить (едва слышно, почти как Джефферсон); затем, вслушиваясь, люди начинали понимать, какое величие заключено в хрупком теле. Но я, признаюсь, никогда не думал, что он станет президентом. И сам он, верно, не думал. Его возвысил Джефферсон.

Когда мне исполнилось тринадцать, а Мэдисону — восемнадцать, я был с него ростом. Когда мы оба стали взрослыми, он был меньше меня. Мы не очень дружили в Принстоне. Отчасти из-за того, что он, бледный, слабенький, увлекался богословием, а меня оно никогда не интересовало. И я любил жизнь, а он нет. Насколько мне известно, он не знал женщин, пока ему не перевалило за тридцать, и тогда в Нью-Йорке он влюбился в шестнадцатилетнюю девочку. В конце концов она его бросила и сошлась с молодым священником. С тех пор Мэдисон, уже закоренелый холостяк, впал в глубокую печаль.

После летней эпидемии 93-го года правительство снова собралось в Филадельфии. Похоронив чуть не 4000 человек, филадельфийское общество предавалось веселью. Театр, цирк и приемы у миссис Бингэм превращали город в некий провинциальный Вавилон, который возродился после гнева Иеговы ничуть не раскаявшимся; таким бы, вероятно, возродился и сам Вавилон.

18 мая 1794 года после долгой и тяжелой болезни, разрушившей ее разум и тело, умерла моя жена Теодосия. Она так страдала, что я был рад за нее, когда все кончилось; мы же с дочерью предавались горю и не могли поверить, что никогда уже ее не увидим.

В конце мая я занимался в Нью-Йорке делами покойной жены, а Джеймса Монро назначили посланником во Франции — пост, который Мэдисон и Монро упорно прочили мне. Президент сказал «нет», не вдаваясь в подробности; он решил назначить Мэдисона или Монро. Мэдисон отказался. Монро согласился. Позже новый посол объяснял мне, будто меня отвергли из региональных соображений. Пост в самом начале якобы предложили Роберту Ливингстону из Нью-Йорка. Когда тот отказался, президент не хотел предлагать его другому ньюйоркцу, чтобы не создалось впечатления, будто этот пост — привилегия Нью-Йорка. Монро хотел, чтобы я поверил такой чепухе.

Истина мне так и не открылась. Ведь прошло много лет, пока я узнал о том, что делал Монро, стараясь лишить меня голосов на Юге во время выборов вице-президента в 1792 году. Он утверждал, что я слишком молод. Не спорю, говорил правду, но зачем же тогда он согласился меня поддерживать?

В наши дни, когда сенаторы так великолепны, а послы так незаметны, трудно понять, что означал для нас посольский пост. Во-первых, он давал возможность не жить в Америке — неоцененное благо (которое публично отрицали все послы, от Франклина до Адамса, Монро и Джея), не уменьшаемое их торжественными патриотическими заверениями. Представлять американскую республику при иностранном дворе — редкое счастье. К тому же само существование Соединенных Штатов зависело от того, как натравить одну европейскую державу на другую. Быть одним из тридцати сенаторов значило присоединить свой голос к дружному хоровому «за» или «против». Представлять же республику во Франции означало олицетворять республику, и решения, принимаемые послом, могли влиять на судьбы мира — например, маневры Ливингстона увенчались тем, что Джефферсон купил Луизиану.

Я высказал Мэдисону свое глубокое разочарование, когда мы выходили из Зала конгресса на Честнат-стрит. Мы говорили с трудом. Боясь рецидивов лихорадки, мы держали у рта пропитанные камфарой платки.

Мэдисон расстроился из-за меня, но пытался меня успокоить.

— У