один пребывать. Рядом же располагались одёжные государевы комнаты, и светлая комора, где Сенька, непрестанно чем-то занятый, обретался подле господина своего, и в целом всё было обустроено по Кремлёвскому московскому подобию, разве что простору поменее…

Расписной беспорядок в покое кравчего, немыслимый в обычное время, сейчас веселил государя. Он желал потехи, болезненным огнём взора приказывая увлечь себя перед днём грядущим, и дозволяя Федьке продолжить сказочным путём начатую забаву, которой уж давненько не предавался… Был тогда год такой, и лихой, и привольнее иных, что ли, когда посвататься вздумал царь к кабардинской княжне Кученей103. Не столь ему не моглось более в печали вдовствовать, сколь престолу русскому без царицы негоже было быть, и, ко всему, почуял царь за собой как будто силу крепнущую, злорадную и непреклонную, преизрядно взбесив выбором своим всё, почитай, боярство разом. Все их намерения, далеко идущие, перечеркнув и перепутав, и, к тому же, обретя ощутимое добавление к личной гвардии104. Чудил тогда Иоанн, душеньку изболевшуюся тешил, а и беса в себе заодно, чего там… Конечно, расчёт в той женитьбе имелся свой, для государства полезный, но всё ж и его, Иоанна, мстительная воля выказалась вполне. Дав себе зарок с отравителями жены любимой разобраться люто в свой черёд, сейчас не позволил никому из них над собой властвовать и "своих" невест подсовывать. Свободен остался для задуманного. Тому пять лет минуло… А сегодня и в покоях царицы свой праздник учинён был, и там свои гости веселились: жёны и девицы из семей царёвых ближних, да царевичи, да попечители и "дядьки" царевичей, и князь Мстиславский тоже, и брат царицын, князь Черкасский… И те из боярского посольства, кого государь при себе в Слободе оставил, взамен в Москву отправленных.

Государь со свитой, одетые торжественно, пополудни, посетил царицын пир, от себя подношения богатые к столу государыни доставив. Пока стольники его расставляли подношения, а сам Иоанн, к жене подойдя, беседовал с нею, теремные девушки царицы, коим впервые за многие недели позволено было открыто погулять в лучших нарядах и поплясать даже, смешливые и раскрасневшиеся от мёда, перемигивались и перешёптывались, румяны и белы, точно яблочки, свеженькие все и скромно-шаловливые. Нрав у царицы Марии, говаривали, суров был, вспыльчив и гневен даже, и от внезапного веселья могла она вдруг омрачиться, и уж тогда доставалось всем вокруг, а потому и девушки при ней оставались только из самых задорных, терпеливых и отходчивых… Сияла улыбкой, точно молнией, и опасной красотой Мария Темрюковна, но улыбка сбежала, и лик её светлый очернился почти дикой злобой, стоило только кравчему государеву с поклоном поясным поднести ей чашу полную на золотом блюде. Окажись нож под рукою – всадила бы ему в самое сердце. Иоанн смотрел, безо всякого выражения величавого профиля своего, за нею, за кравчим, смиренно с блюдом замеревшим, и за собранием, почтительно за всем наблюдающим. Взором убийственным изничтожив, наконец, Федьку, царица Мария чашу приняла. И отошла тут же, к своему креслу золочёному. Хмель только горячил её, и грозы метались из-под высоких дуг прекрасных чёрных бровей и ресниц. А государь с сыновьями покамест разговаривал. Отвечал на почтительный и нетерпеливый вопрос царевича Ивана, с улыбкою на его русую голову ладонь возложив, что обещание на охоту соколиную взять помнит, и тотчас исполнит, уже скоро, как только с неотложными заботами покончит, да и погодка для лёту наладится. Младший, Фёдор, молчал, и только смотрел на отца-государя своего восхищённо-испуганными карими глазами.

– На соколиную не можно, так на волка пойдём, вон псов-то у нас сколько! – не сдержался отчаянным звонким протестом царевич Иван. Увидав, что царь улыбается его решимости, и гости вокруг рассмеялись.

– И верно, псов у нас в достатке, Иван. Добро! Придумаем мы тебе забаву. Сабля-то твоя наготове?

– А то как же! И кинжал при мне! – привстав из своего кресла, царевич показал, что, и впрямь, ножнами препоясан, и хоть сейчас в битву готов. Довольный, государь приказал подать сыну мёду в ковшике самом малом.

Побывши недолго ещё, откушав со своими, подивившись на стройный хоровод девичий, осведомившись у Милославского и Захарьина о благополучии обучения царевичей, и с Черкасским кратко об деле обговорив, государь поднялся со своего кресла, чтоб идти к себе. Белоснежные рынды вскинули серебряные бердыши, и замкнули шествие. Напоследок через дворецкого ещё раз было дадено караулам стрелецким, под окнами палат царицы и царевичей посты несущим, и впредь ограждать покой их сна и досуга. Гулянье войска Слободского протекало в стороне, вкруг конюшенных дворов… То тише, то сильнее. В прочем всё в Слободе проистекало чередом, у ворот принимали новый обоз с кормом конским, стучали топоры и молотки мастеровых, непрерывно возводящих новые строения под самые разнообразные нужды государева двора, сновали туда-сюда посыльные, дворовые, служилые, и над всем этим, над кровлями, лошадьми, спешащими людьми клубился пар…

Вышли все в снежную чёрно-белую кутерьму, после цветастых и светлых, щебечущих сейчас лёгкими звонкими поющими голосами, славно протопленных пределов царицы. Только, по причине дурного настроения царицы, дышалось там не особо легко. Казалось, была б её воля – кинулась бы да и передушила всех своими руками, а его, Федьку, первого. Вдохнув полной грудью морозец, Федька возложил руку на рукоять сабли своей, поправил на плече широкий бобровый воротник шубы, и запел тихонечко под нос "Зима снежная была"… По пути встретился им воевода Басманов со своим караулом. Спешившись, откланявшись государю, доложивши, что всё по праву идёт, и ожидаются Челядин с прочими из Москвы непременно завтра, Алексей Данилыч тихо отпросился у государя отдохнуть, покуда его надзора ненадолго не надобно… Буслаев перекинулся с Федькой кивками. Могучая фигура Басманова, казавшаяся неколебимой перед любыми трудами и непогодами, истаяла постепенно в густеющей пушистой метели, сквозь которую пробилось мутное солнце. Федька искренне понадеялся на заверения главного помощника батюшкиного, что больные кости и раны воеводы ныне в достаточной заботе, и ему, кравчему, следует, конечно, только о своём прямом долге помышлять.

И вот, уж в сумерках янтарных ранних, Федька, поведя рукою, крылом лебяжьим, по дуге, размашистой и плавной, от себя вкруг соучастников задушевной компании, перед взором царским красовался в одной рубахе шелковой, распоясанный и босой. Всё добро его с сапогами домашними, кафтанами и шубами остальных, валялось вперемешку вокруг.

– А это ещё не сказка, а только присказка. А кто мою сказку будет слушать, тому соболь и куница, прекрасная девица, сто рублей на свадьбу, пятьдесят на пир!

– Не много ль жалуешь, сказитель? – смеясь, перебивали зачинщика дружки, его обступившие. – Сам, вон, гол и бос, а посулами манишь!

– Так не со своего