посудин, золотых и серебряных, различая знакомых. Его явление заметили сразу же, стали толкать друг друга и оборачиваться к нему. Прошагав меж рядов застолья, Федька огласил, что государь изволит отдыхать идти, и всю братию к тому же призывает. Музыкантов взмыленных сам отпустил, прочим наказ передавая, чтоб завтра были все как один проспавшись и к делу всякому пригодны, а нынче – будет нам. Всё собрание загалдело, шумно начиная подыматься, напоследок сшибаясь чашами, и расталкивать заснувших, и что-то выкрикивать кравчему в ответ. Заприметив, меж тем, за отдельным столом, близ пустующего сейчас царского, сперва Вяземского, по сияющему парчой кафтану, а с ним и Охлябинина, как раз, рядышком, окликнул:

– Иван Петрович, погоди, постой!

Стараясь не шататься, и для того убыстряясь сильно, Федька ринулся к ним, и тут донёсся до него Грязного Васьки близкий пьяный, со стола соседнего, голос: "Гляньте-ка, братцы, лебедь наша какими погремушками разжилась!"

Федька развернул поводья, и серьги его новые звякнули, больно дёрнувши свежий прокол. Вовсе не намеренно он вышел, их не снявши, поспешив приказ государя выполнить. Обжегшись смущением до горячих слёз, тут же на себя взъярившись за это, приблизился и одним мигом опознал всех, в этой компании заседающих.

– Это кто тут взбрехнул? – нарочито мимо Грязного взором их стол обводя, Федька снова на себя досадовал, да остудиться не мог. – Ты, что ли, Сабуров? Или ты, Вишняков? Или ты, может, Пронский? Думаете, раз тут сидите, так про ваших сучьих родственничков, что по околицам рассовались, уж никто и не упомнит?! Об их грехах забудется?

– Не тебе наших грехов считать! – пьяно стал подниматься из-за стола Сабуров, а кое-кто пытался усадить его, зашикав, но тот уже тоже завёлся, выпаливая насущное: – Родич мой за промашку головой ответил, чисты ныне Сабуровы перед государем, а я тут – сотник теперь! А ты… – бардаш111! – последнее он процедил через зубы, садясь, но Федька разобрал. Бросок через стол, с грохотом и звяканьем, и Федька выволок Сабурова за грудки вверх, и успел знатно прописать ему перстнями по скуле, но их обоих тут же разняли и растащили, и Федьку первым почтительно отпустили. Все, притихши, смотрели на них. Вяземский поднялся с места, уперевшись кулаками в столешницу. Охлябинин досадливо покусывал ус.

– Федька, да что ты… – примирительно прозвучал чей-то вроде как знакомый голос рядом.

Уставясь на него, схватил кравчий с края подвернувшееся блюдо и метнул в голову говорившему: -"Федька" я для батюшки моего! А для тебя, по чину – Фёдор Алексеевич!.. Спать всем идти! – крикнул собранию, более не стал задерживаться, кратко кивнул, прощаясь, Охлябинину со товарищи, и, не оглядываясь ни на кого, прошёл обратно в покои государевы, подняв гордо голову, под стук своих каблуков и тонких звон серёг.

А в тереме царицы только-только утихали слёзы и брань. Сквернословила государыня, а теперь, выгнав всех девок вон из горницы, с растрепавшимися косами, развевающимися рукавами роскошного убранства, металась, точно в клетке. А плакала побитая ею девка-спальница, долго слишком копавшаяся, венец и покрывало с неё снимая, а, ставши спешить под упрёками, и вовсе власы царице подравшая. Никак не угодить ей было сегодня. И пир ей не в пир оказался, еле досидела положенное. Из окна светлицы с ненавистью смотрела, как на дворе раскланивались расходящиеся гости, хмельные боярыни с боярышнями, с провожатыми, с прислужницами и мамками под руку, и им куда веселей было сейчас там, внизу, в метельной кутерьме, чем при ней, за столами царскими. А после, сразу, как пир завершился, явился наверх брат царицы, князь Черкасский, и говорил с нею. Громко они говорили, но девки мало что поняли, через двери резные, кроме "Салтанкул" и "Кученей" – по-своему они говорили. Немало ушей навострилось на ссору высшезнатных Темрюковичей. Как донесли после государю, брат упрекал сестру в легкомыслии, непочтительности к её же сану на людях, и … неспособности принести Иоанну наследника. В ответных словах сестры, среди непрерывной, самой срамной ругани на двух наречиях, было мало иного смысла, кроме жестокой жалобы на охлаждение к ней мужа, что является со своим кравчим, и с им же удаляется, и что она здесь как заложница, а об умершем младенце её никто уже и не помнит. Напоследок пожелав сестре одуматься и быть ласковой с государем, князь Михаил удалился.

Государь это выслушал от своего человека, неприметного, никем не замеченного, как всегда, между делами, за грамотами, перед обеденной трапезой, перед тем, как снова собрать своих опричных на совет. Федька, всякий раз мучимый ревностию незнания, о чём докладывают Иоанну вот этак, с глазу на глаз, почему-то боялся, что речь о нём непременно, и не ошибся на сей раз.

Ввечеру, восково-бледный, глубоко изрезанный тенями по чеканным чертам, после приёма приехавших из Москвы, в своём кругу, Иоанн отдыхал у себя, а Федька растирал его ноги, колени и ступни, всё сильнее страдающие от непогоды, особым составом, приготовленным лекарем.

– Что молчишь, Федя?

– Да что сказать, государь мой. Многотрудное дело. Голова кругом! Многомудрости твоей поражаюсь…

– Помолиться подымемся завтра рано, Федя. Многомудры и вороги наши, только на Всевышнего уповаем…

– Легше тебе от этого, государь мой? – очи полыхнули снизу лаской, а руки, сильные и тоже ласковые, варево остуженное втирающие, умиряли пожары в душе его, вместе с болью.

– Легче. А об чём сказать-то всё хочешь?

Федька усмехнулся чуть даже грустновато, и глаза опустил, обмакивая в тарель глубокую серебряную с водой полотенце, чтоб ноги государевы от лекарства отереть.

– Ну, сказывай. Дозволяю.

– Вот батюшка многие раны заполучил за время-то такое… А помогали, однако же, ему сборы травные, и хорошо так. Матушка сама готовила, и меня… научила. Не достаёт тут полыни степной… И переступень принять бы можно, славно боли и опухоль снимает… Да там ещё, помню, другое было. По благовонию чую, здесь иное.

– И что, лучше этих, говоришь?

– Нет! Нет. Лучше? – Нет. Другие, но тоже хороши… Проверенные же не раз.

– Ну добро, может, сготовишь когда мне. Лекаря аглицкого поучишь.

Говорил государь, вроде бы, без язвы своей всегдашней, устало и мягко даже. Однако Федька укорил себя за несдержанность, сознавая правоту Охлябинина, остерегающего его не раз от желания на любимых государем аглицких докторов замахиваться со своими снадобьями.

Федька опустил голову, обувая ноги государя в домашние войлочные тапки.

– Изволь, отойду ладони омыть.

Иоанн кивнул, откидываясь на подушках.

Вернувшись через положенное время, Федька укрыл его ноги одеялом шелковым, на меху медвежьем, и под голову валик атласный алый подложил, как Иоанн любил. На столец перед его стороной кровати питьё брусничное поставил. И ожидал с поклоном.

– Федя, жалуются мне на тебя тут…

Он сглотнул, не вставая с коленей перед кроватью.

– Буянишь, говорят. Обижаешь моих орлов!

Молчал Федька смиренно, только