когда я был жалким писателишкой осужденного за «непристойность» романа, а Вы — моей спасительницей. Надеюсь, я не из тех, кто быстро забывает доброту.

Прилагаю перечень правок к французскому переводу, а также свои соображения относительно «Яблок» и несколько счетов, которыми я пренебрег перед отъездом. Не будете ли Вы любезны вычесть эти суммы из моих расчетов с вами? Примите мои самые искренние благодарности и извинения.

Всего наилучшего мадемуазель Монье.

С самыми добрыми пожеланиями,

Джеймс Джойс

Перечень правок, которым он озадачил ее, занимал три страницы. В тот день, когда Сильвия его получила, она с трудом подавила желание скомкать его и швырнуть в корзину, но потом подняла взгляд на выстроившиеся вдоль стен полки с книгами, на развешанные в простенках акварели и картины в рамках. Ее взгляд остановился на стопках ярко-синих томов «Улисса» — роман все еще прекрасно продавался и благодаря ему статьи о ее лавке появлялись не только во всех газетах Парижа и Нью-Йорка, но и в таких влиятельных журналах, как «Вэнити фэйр», «Нью-йоркер» и «Сатердей ивнинг пост». А туристические автобусы, которые так бранила Киприан, а Сильвия втихомолку лишь приветствовала, привозили людей, желавших увидеть ее лавку не меньше, чем Париж хемингуэевского «И восходит солнце» — романа, что наконец-то уравнял литературный счет между Эрнестом и Скоттом, а Сильвия почитала за честь свою причастность к их соперничеству. И потом, не одних только туристов привлекала ее лавка, но и настоящих писателей.

Ну как она могла сердиться на того, благодаря кому все это пришло в ее жизнь?

Сильвия показала Мюсрин перечень Джойса, и они поделили между собой все пункты, а также составили план действий, который, несмотря ни на что, должен был позволить им выкроить себе отпуск в августе. Пока летние дни наливались жарой, а они с Мюсрин следовали своему плану, на долю Сильвии выпали еще два приступа мигрени и щекотливая переписка с семьей. Сначала пришло письмо от Киприан, поправлявшей здоровье в Палм-Спрингс, после того как у нее обнаружили астму:

Хотела бы я сказать, что удивлена, но, похоже, это был естественный исход маминой тоски и подавленности в последние годы. Надеюсь, она наконец-то обрела покой. А вот ты, я уверена, нет, и мне очень жаль, что тебе пришлось в одиночку пережить такое. И все же я по-прежнему ломаю голову, почему ей надо было делать это в Париже, а не здесь, где ее настоящий дом…

В письме от Холли было больше искреннего чувства, а между строк читалось меньше нападок:

Просто не знаю, что делать. Я тоскую по ней каждый день, каждый час. Наш магазинчик не моя затея и не моя страсть и никогда ей не был. Это мама вносила в него живость и веселье. Какой прекрасной хозяйкой она была, какой щедрой любовью она любила красивые вещи и добрых людей. Своими стараниями мама превратила нашу лавку в бесконечный званый обед (с перерывами на дни, когда закупала провизию). Как трудно и тягостно без нее поддерживать ее работу.

Фредди между тем все настойчивее и настойчивее в своих уговорах. Я уже смирилась с мыслью остаться в старых девах — если не в девственницах, в чем не стесняюсь тебе признаться, — но теперь, когда мамы нет, меня все больше привлекает мысль закрыть магазин, выйти замуж и попутешествовать. Я его люблю. Мы с ним прекрасно проводим время на танцах и на прогулках под сенью апельсиновых рощ. Думаю, я уже слишком стара заводить детей, что меня вполне устраивает. Интересно, может ли брак, заключенный уже в зрелых годах, принести больше счастья, чем брак, в который вступила по молодости и который несет с собой все тревоги и страхи совместного взросления и воспитания маленьких людей…

Отец же ограничился скупым «Я горько тоскую по твоей матери. Кто еще любил бы меня несмотря на все мои недостатки?».

И Сильвия впервые задумалась, подходит ли она сама под придуманное Гертрудой понятие «потерянное поколение»? У себя в лавке она нередко слышала доводы в пользу этого определения, которое прославил Эрнест, поставив эпиграфом к своему роману. Как писатели, так и туристы либо испытывали гордость за свою принадлежность к потерянным, либо оскорблялись, когда их ими попрекали. Доводам ни тех ни других не хватало конкретики, и потому Сильвия никогда не вступала в перепалки. Выражение «потерянное поколение» всегда коробило ее как нечто надуманное, как обрамленные очками глаза доктора Т. Дж. Эклберга, глядящие с пыльного рекламного щита в «Великом Гэтсби» Скотта.

Но в тот душный июльский вечер, когда небо зажигалось огнем закатного солнца, залив улицу Одеон золотым светом, а сама Сильвия сидела над письмами сестер и отца в пустующей лавке, поскольку покупатели разъехались по морским курортам, потерянный, подумалось ей, означает ушедший или неприкаянный. Ей пришло в голову, что ее мать определенно была такой; она всегда стремилась назад, в свою мечту о Париже, но не могла вернуться в нее и жить в ней; и мечта подразумевала нечто большее, чем просто город Париж, то был Париж как картина яркой прекрасной жизни, о которой мать всегда грезила и которую ненадолго вкусила три десятилетия тому назад. Сильвия же нашла свою мечту и жила ею — но во многом благодаря деньгам, книгам и любви — всему, чем мать щедро одаривала ее в последние десять лет. Одеонии без Элинор Бич не было бы и в помине.

Продолжится ли все это без нее?

Продолжится ли без Джойса?

Хватит ли одной меня, чтобы поддерживать мечту?

Или я тоже — потерянная?

Вопросы лишали ее покоя, побуждали к действию. Будь Сильвия в Ле Дезере, она бы уже отправилась на улицу колоть дрова, а после остаток вечера пропитывалась бы ноющей болью в руках и плечах.

Вечерело, но длинные парижские сумерки сулили еще несколько светлых часов, и Сильвия, заперев лавку, энергично зашагала вдоль людных тротуаров своего квартала, потом через Люксембургский сад, взглядом впитывая яркость и хрупкую красоту летних петуний, бегоний и роз. Посреди этого растительного великолепия она нашла ту, кого искала, — продавщицу цветов, беззубую женщину по имени Луиза, потерявшую на войне двоих сыновей. Много лет назад их познакомила Адриенна, наказав Сильвии покупать цветы только у нее. В маленькой тележке Луизы, стоявшей у самого дворца, были, однако, всегда самые лучшие цветы, они подолгу стояли в вазе. Элинор больше всего любила розовые пионы, которые можно найти на исходе весны, а никак не в середине лета, но у Луизы каким-то чудом набралось их на целый букет. «Не торопясь подрастали себе в теньке», — пояснила она, когда Сильвия поразилась, откуда они могли взяться.

Затем Сильвия окликнула такси, одно