на свои циклы; Ларбо жаловался на свои суставы, Боб — на боли в спине, Фарг — на легкие. Даже бодрый и относительно молодой Эрнест, и тот хромал с перевязанной ногой после велосипедной аварии.

— Все мы теперь в неважном состоянии, — заметила Адриенне Сильвия после одного обеда, за которым все дружно напились и так расчувствовались, что принялись мериться своими болезнями. — Как думаешь, это потому, что мы стареем?

— Уж прям, — фыркнула Адриенна. — Это потому, что мы перебрали вина, если хочешь знать. — Тут она наклонилась к самому уху Сильвии и прошептала: — Лично я не собираюсь позволять возрасту встать мне поперек хоть в чем-то.

Той ночью они любили друг друга, но Сильвия словно отсутствовала, скорее наблюдая со стороны, чем ощущая близость Адриенны. Со смерти матери что-то сломалось у нее внутри, и острее всего надлом проявлялся как раз в моменты, когда ей полагалось бы ощущать наибольшую близость.

На протяжении дня, занятая делами в «Шекспире и компании», Сильвия как-то забывала о своих скорбях. И надеялась, что ее нынешнее бесчувствие со временем пройдет, как проходят приступы мигрени и невралгии, но после нескольких дней подряд, когда она просыпалась разбитой даже после продолжительного сна, она поняла, что пора что-то поменять. Неимоверным усилием воли Сильвия вполовину сократила курение и стала каждый вечер выбираться на долгие прогулки по Люксембургскому саду, выкраивая время между закрытием лавки и их с Адриенной выходами в гости или приемом гостей у себя.

Вскоре ей стало лучше, во всяком случае ее рукам, ногам и легким, но той осенью, когда их квартал с первыми порывами ветра перемен вновь заполонили стайки студентов, Сильвия в полной мере ощутила свой возраст. Даже аспиранты, и те выглядели безнадежно молодыми. Сорокаоднолетней Сильвии уже не верилось, что ей когда-то было двадцать два, как им сейчас, что ее щеки были такими же бархатистыми, а глаза — такими же ясными. Ее пугало слышать в собственном упадке сил отголоски жалоб матери. Для меня уже слишком поздно, Сильвия. Я постарела, я потеряла фигуру, растеряла свою красоту. А вдруг она унаследовала этот внутренний разлад Элинор? И если да, то сможет ли не поддаться ему?

— Ты знала, что Джойс подумывает нанять литературного негра для своего «Неоконченного труда»? — в темноте спросила Адриенна.

Сильвия уже погружалась в сон, но тревожный голос Адриенны заставил ее стряхнуть дрему. Она занервничала, предчувствуя, куда грозит завести их разговор, и ее пульс участился.

— Да, он упоминал что-то такое, — ответила она.

— А ты сказала ему, что об этом не может быть даже речи?

— Я высказалась в том смысле, что идея не самая лучшая.

— Она была бы верхом непорядочности! Меня выворачивает от одной мысли, что полюбивший «Улисса» читатель, приобретя новое произведение, рискует нарваться на подобный обман.

— Ты права, Адриенна, но я-то что могу поделать?

— Конечно, ничего. Он никого не станет слушать.

— И потом, все равно не я издаю его новый роман, так что мои моральные принципы на сей раз ни при чем. — Произнеся эти слова вслух, Сильвия испытала облегчение. — Если бы на обложке стояло имя «Шекспир и компания», я бы с ним поговорила построже.

Повисла долгая пауза, и сердце Сильвии уже едва не выскакивало из груди, когда наконец зазвучал голос Адриенны:

— Думаю, без него у «Шекспира и компании» дела бы пошли вдвое лучше.

— Но как? Ведь именно он первую очередь привлекает публику в мою лавку.

— Думаю, ты и сама бы удивилась, Сильвия. Хотела бы я помочь тебе увидеть Одеонию, какой ее вижу я без него.

Сильвию замутило, она чувствовала, как ее захлестывают волны одиночества. Для нее существовали и Одеония, и Стратфорд-на-Одеоне, а не на выбор: то или другое.

— Я знаю, Адриенна, что наши две лавки уравновешивают одна другую. Они как половинки целого, особенно для наших французских друзей. Но для моих американских клиентов «Шекспир и компания» — отдельный, сам по себе значимый островок. — Ну вот, Сильвия впервые высказала вслух: ее лавка — это нечто отдельное от лавки Адриенны. Но вместо того чтобы исполниться законной гордости, Сильвия еще острее ощутила себя одинокой и брошенной.

— Я не вижу причин, почему ты должна угождать прихотям этого… мужчины. Ты служишь ему так беззаветно, что ваши отношения уже слишком смахивают на брак. Открой чайную над своей лавкой! Исполни собственную мечту, chérie.

— Это и есть моя мечта. — Голос Сильвии дрожал. Публикация «Улисса», помощь Джойсу, заведование «Шекспиром и компанией» — вот что давало ей чувствовать себя нужной.

— Но достаточно ли этого?

— Да, — ответила Сильвия. И не солгала; почти нет. Но ей самой ответ казался неполным.

Сильвия поймала себя на том, что избегает поднимать тему Джойса с Адриенной, хотя сейчас она как никогда нуждалась в мудрых советах подруги. Но та полностью утратила объективность в своих суждениях о нем. Подозрение, что его следующий роман может быть написан не им самим, стало для Адриенны последней каплей. Джойс бесповоротно утратил честность в ее глазах.

Сильвия даже не помышляла просить ее держать в секрете очередную причуду Джойса, но испытала безмерное облегчение, что Адриенна никому ни словом об этом не обмолвилась. Да, она частенько жаловалась их французским друзьям на алчность и тщеславие Джойса, но никогда на его нечистоплотность — из уважения к репутации Сильвии как его издателя, так решила про себя Сильвия. После одного званого обеда, на котором Адриенна зашла дальше обычного и назвала Джойса царем Мидасом, Ларбо вызвался помочь Сильвии мыть и вытирать посуду, пока ее подруга продолжала оживленную беседу с Фаргом и другими гостями. В какой-то момент Ларбо, понизив голос, с сочувствием спросил:

— А как вы в последнее время относитесь к Джойсу?

От нежданного сочувствия друга горючие слезы чуть не брызнули из глаз Сильвии. Сдержав их, она ответила:

— Не стану отрицать, он испытывает мое терпение.

Ларбо согласно кивнул, вытирая тяжелое блюдо, на котором Адриенна подавала свой вкуснейший нежнейший пирог-суфле, первую перемену на их пиршестве.

— А что думаете вы? — Сильвии отчаянно захотелось услышать его мнение. — Насколько он отличается от человека, с кем мы познакомились в 1921 году?

Ларбо задумался, отложил блюдо и взялся за сотейник.

— Все мы изменились, это несомненно. С возрастом наши привычки и мысли, когда-то мелкие, разрастаются. Мы становимся собой, теми, кто мы есть по натуре. Такое происходит с Адриенной, и с Джойсом тоже.

— Их привычки и представления чем дальше, тем больше расходятся.

Он кивнул.

— Мне очень жаль, Сильвия. Уверен, вам приходится нелегко.

— Я люблю их обоих, — выговорила Сильвия, и слезы