был искренне, до глубины души возмущен. — Чем ты, трам-тарарам, занимался в своем институте?!..

В это время, как бешеный, зазвонил телефон. Разрываясь от нетерпения. Я поперхнулся. Потому что телефон не работал уже несколько дней. И сейчас же возникла встревоженная жена из комнаты.

Я махнул ей рукой, чтоб хотя бы не лезла она. И прикрыв дверь на кухню, сорвал раскаленную трубку.

— Николай Александрович? — бодро сказал генерал Сечко. — Я приветствую вас, Николай Александрович… Говорят, вы сегодня попали под артобстрел?.. Все в порядке? Надеюсь, серьезно не пострадали?.. Николай Александрович, а у меня к вам — опять вопрос… Дело в том, что у вас находится ваш приятель… Вы, наверное, с ним беседуете, пьете чай?.. Ради бога, пожалуйста, не торопитесь… Но когда вы закончите все ваши дела — пусть он выйдет — спокойно, один — на улицу… И, конечно, чтоб не было никакой маяты… Я прошу вас, скажите ему: не надо… Вы — в квартире, там все-таки — двое детей…

Вслед за этим в наушнике наступило молчание. Не было слышно даже обычных телефонных гудков. Мой аппарат, по-видимому, вновь отключили.

Я вернулся на кухню и очень медленно сел. Я не знал, как об этом сказать Лене Курицу. Но, наверное, у меня все было написано на лице — так как Куриц устало и понимающе ухмыльнулся.

— Ну? — сказал он. — По-видимому, это за мной? Я, признаться, когда позвонили, то так и подумал. — Он лениво поднялся и сунул в карман пистолет. — Вероятно, они попросили, чтоб я покинул квартиру? Да, как водится, наша госбезопасность на высоте… Не расстраивайся чересчур, это следовало предвидеть…

— Я попробую что-нибудь сделать, — неуверенно сказал я. — Я, в конце концов, остаюсь еще членом Комиссии…

Но в ответ Леня Куриц — лишь подмигнул.

— Не валяй дурака! Что ты можешь? И кто тебя будет слушать?.. — Звякнув толстой цепочкой, он отпер замок. И в дверях, чуть запнувшись, по-видимому, на прощание обернулся. — Вообще, у меня такое предчувствие, что мы увидимся в ближайшие дни. Правда, трудно сказать: хорошо это или плохо… — И он снова — в какой-то решимости — подмигнул.

И вошедший в пазы язычок замка оглушительно щелкнул…

Первый «чемодан» ударил на углу Садовой и улицы Мясникова, он, по-видимому, угодил в стык, под выступы тротуара: вспучился громадный асфальтово-земляной разрыв, будто жесткой метелкой выскребло остекление противоположного дома, ярко-красный обтертый «жигуль», притулившийся неподалеку от перекрестка, перевернулся, из облепленного грязью днища его заструился кудрявый дым, и пустая лакированная коробка вдруг вспыхнула бензиновым пламенем.

Что-то взвизгнувшее пронеслось у меня над головой.

— Ложи-ись!.. — закричал я.

А поскольку жена, прижимая к себе обоих Близнецов, как испуганная гусыня, лишь оглядывалась и переминалась, то я силой повалил на пыльный асфальт всех троих и держал их, придавливая, чтобы они не вздумали подниматься. К счастью, болото сюда не доходило. Лежать было можно. Место взрыва частично огородил застрявший трамвай. Больше всего я боялся, что нас растопчут. И поэтому непрерывно повторял: Ложись!.. Ложи-ись!.. — Но, по-моему, на меня никто не обращал внимания. Гомон стоял в липком воздухе. Царила жуткая паника. Люди сталкивались — не зная, куда бежать. Рослая, спортивного вида девица, будто ящерица вынырнувшая из-под ног, очень резко приподнялась на локтях и нехорошим тоном сказала:

— Мужик, пропусти…

Глаза у нее были совершенно безумные. Лоб — наморщен. В это время ударил второй «чемодан». И попал, по всей вероятности, в самую середину Канала, потому что раздался тяжелый и смачный чавк, а затем наступила тишина — протяженностью, как мне показалось, не меньше жизни — заложило уши, крепким невидимым обручем сдавило голову — я заметил накрашенные губы девицы, замершие на полуслове, вероятно, протикало в диком томлении секунд двадцать пять, и только после этого разразился еще один мощный чавк, и сырые ошметки тины застучали по кочкам.

— Бежим!.. — выдохнул я.

Жена по-прежнему ничего не соображала. Я силком, точно ватную куклу, поставил ее и, подхватив немного заторможенных Близнецов, будто трактор, попер их по направлению к перекрестку. Двигаться было чрезвычайно тяжело, мешали тела, лежащие в разнообразных позах, кое-кто уже начинал шевелиться, но я надеялся, что нам все-таки удастся проскочить. Мельком я оглянулся на окна нашей квартиры. Все три окна были распахнуты — тихий ленивый ветер шевелил занавески, а за тюлевой невесомостью их угадывалась некая чернота. И в этой черноте из динамика невыключенного репродуктора, словно заколачивая в сознание тупые длинные гвозди, мерно и безостановочно стучал метроном.

У меня защемило сердце. Потому что мне не хотелось — уходить навсегда.

— Где рюкзак с теплыми вещами? — спросила очнувшаяся жена.

Я даже вздрогнул. Рюкзака, разумеется, не было. Я, наверное, сбросил его, когда начался обстрел. Да, конечно, шевельнулись смутные воспоминания, как я, низко присев, отдираю с себя неудобные узкие лямки. Значит, рюкзак пропал. Возвращаться за ним не имело никакого смысла. Я догадывался, что обстрел ведется по площадям, то есть, ровно и методично накрывается район за районом. Два снаряда, упавших поблизости друг от друга, это — предел. Надо было воспользоваться образовавшейся паузой.

— Быстрее, быстрее! — сказал я.

Пока все лежат, я намеревался пересечь пробку, образовавшуюся на перекрестке. Я не видел, что именно там происходило, но я видел беспорядочное обширное скопление машин и людей, и какие-то странные нахохлившиеся фигуры в плащах — маячащие надо всеми.

Времени у нас совсем не было. Если верить слухам, то немецкие танки уже прорвали последний рубеж — выйдя клиньями куда-то к больнице Фореля. Продовольственный склад за Обводным каналом продолжал гореть. Были сходу захвачены Пушкин и Гатчина. Разворачивалось сражение в районе Пулковских высот.

Там, по-видимому, были сосредоточены главные силы. Вероятно, была перерезана дорога на Мгу. Говорили, что передовые подразделения вермахта появились в Ульянке. Те войска, которые были там расположены, не сумели их задержать и сейчас — разбитые, в панике — откатываются по проспекту Стачек. То есть, в нашем распоряжении оставалось не более двух часов. К сожалению, я совершенно не помнил подробностей. Кажется тогда, непосредственно в сорок первом году, весь июль происходили упорные и кровопролитные бои под Лугой, и кольцо блокады затягивалось в течение долгих недель: часть гражданского населения действительно успела эвакуироваться. Тоже, впрочем, какая-то небольшая часть. Но теперь, разумеется, все могло быть иначе. «Ретроспекция» как залповый выброс могла развернуться за пару часов. И меня мало утешало, что весь город скоро будет усеян «мумиями» — потому что до этого времени еще следовало дожить.

А дожить было трудно. Не я один оказался такой сообразительный. Многие, видимо, поняли, что появляется шанс