Оборачиваясь на прожитые годы, Илья всегда вспоминал историю Сизифа. Сравнение было точным, но бесполезным: в нем не было ответа, как изменить ситуацию. Вообще-то — на первый взгляд — ответ напрашивался. Сизиф был не дурак, и вполне мог сообразить, что если после каждого продвижения вверх камень закреплять, подкладывая другие камни, как это делают с автомобилями, чтобы они не скатывались по склону, — то он вполне мог вкатить свой камень на вершину с первой же попытки. Но Сизиф этого не делал: что-то ему мешало. Отсюда мораль: не стоит обольщаться, что сможешь перехитрить бога. Он изначально — и во веки веков — умнее. И если он наказал — ни на амнистию, ни на побег не рассчитывай.

Впрочем, бог всегда соблюдает законы природы, и если поместил тебя в темноту, в ней — если хорошо поищешь — обязательно обнаружишь каплю света, тлеющий уголек. Шанс на компенсацию. Любая компенсация, конечно же, всего лишь суррогат, но и утешение. Если согласны утешиться суррогатом — раздуйте уголек, сотворите пламя. Света не много, но тепло настоящее.

Бог каждому дает по его натуре. Свою компенсацию Илья понял давно: деньги. Деньги всегда давались ему легко. Как говорится, сами в руки шли. Не так чтобы очень большие, но в них у Ильи никогда не было нужды. Он был прижимист, а если честно — то даже скуп. Объективных причин для этого не было; жизнь никогда не заставляла его считать каждую копейку; очевидно, прижимист был по натуре, с генами передалось. Скупость затрудняла общение с людьми. Ему и без того с людьми было не просто: было в нем нечто, отвращающее окружающих, как дурной запах. Он это знал, и если бы хотел — смог бы, пожалуй, разобраться, откуда эта вонь. Житейские ситуации то и дело напоминали ему об этом, но любой анализ он тут же пресекал. Почему? Изучение психологии убедило его, что познать человеческую душу невозможно. Даже собственную. Максимум, на что можно рассчитывать — составить некую модель, конечно же, примитивную, что еще полбеды; хуже то, что эта модель будет всего лишь выдумкой твоего мозга. И там уже не имеет значения — эта модель комплиментарная или уничижительная. Важно, что она ложная. Но ты позволил, чтобы эта ложь родилась; едва материализовавшись, она легла матрицей на твои мозги, стала частью твоего сознания; теперь ты всегда будешь видеть окружающий мир — и себя — только через эту призму. Ты окажешься как бы в балаганном павильоне кривых зеркал, искажающих все, что попадает в их поле. Только это искажение будет создаваться не вокруг тебя, а тобою, — призмами, вложенными тобой в хрусталики твоих глаз.

Нет уж, обойдусь без самокопания, думал Илья. «Познай самого себя» — девиз замечательный, но если подумать, он замечательный только для тех, в ком избыток энергии заставляет искать в себе особливость, непохожесть на остальных, чтобы потом, развивая эту особливость, иначе говоря, талант, тратить свою энергию с удовольствием. Ни лишней энергии, ни, тем более, проблесков таланта Илья в себе не замечал. Насиловать ситуацию? искать там, где ничего нет? Шалишь! — не для того корпели в университетах. Чтобы впереди не маячило разбитое корыто, нужно научиться выигрывать теми картами, которые тебе сдали. Нужно смириться с судьбой: других не будет.

Он еще ребенком понял, что естественное поведение, скажем больше — свобода (разумеется, ребенком он пришел к этому инстинктивно; в старших классах он это уже понимал; а сформулировал только на третьем курсе, изучая картезианство; почему именно Декарт ему в этом помог — сказать трудно, прямых связей не видно, но так случилось), — так вот, еще тогда он понял, что свобода для него — недостижимая роскошь. А раз недостижимая — то чего попусту себя травить? Вообще не думать об этом, умерщвлять эти мысли, едва они проклюнутся (топи щенят, пока слепые!), — вот мудрое решение.

Итак, еще ребенком его поразила сказка о шапке-невидимке (в сказке шапку выдал мальчику старичок-боровичок; она имела вид шляпки мухомора). Мальчик Илья заметил, что если он ведет себя, как другие дети, с ним никто не хочет играть, никто его не любит. Но если он ведет себя, как нравится другому мальчику, тот начинает сам искать с ним общение. Мало того, своим поведением (не словами и не действиями — именно поведением) можно этим мальчиком манипулировать. И это так интересно! — куда интересней общения «просто так». Чувствуешь себя кукольником, который надел на руку перчатку-куклу. Пошевелил пальцем — кукла махнула рукой, пошевелил другим — поворачивает голову куда ты хочешь. И говорит твоим голосом! Что захочешь — то и говорит…

Так актерство стало нормой его существования. Никогда! ни разу! ни с кем! он не позволил себе снять маску. Поначалу это было очень трудно. Ведь приходилось все время — когда был не один — контролировать себя. Этот контроль сковывал, убивал непосредственность, а без непосредственности какое же актерство? — без нее никак, ведь это, блин, творческий процесс! Становление своего актерского мастерства Илья переживал тяжело, как болезнь. Зато сколько же было удовлетворения — и облегчения, — когда он однажды осознал, что маска прижилась!.. Он перестал чувствовать ее, перестал ее замечать. Ему удалось — все-таки удалось! — перепрограммировать свою жизнь: борьбу превратить в игру. Вроде бы то же самое, но не так больно и скучно.

Первое же фиаско научило его, что подлизываться нельзя. Одно неверное слово, один угождающий взгляд может погубить твою репутацию в глазах человека навсегда. Но лаской — не щедрой, а по чайной ложечке, точно дозированной, — можно добиться… нельзя сказать, что очень многого, но лояльное отношение к тебе гарантировано. Людям одиноко и холодно на этом свете, и даже самым закаленным из них приятна каждая капля тепла.

Понятно, что эти два действия — 1)театр масок и 2)положительное внимание к каждому конкретному человеку, независимо от того, что он собой представляет, — были нераздельны. И помогали найти с каждым человеком общий знаменатель. Пусть не всегда с первой попытки — что с того? Если это игра — тем меньше скуки! В школе он был зеркалом для каждого из товарищей, каждому с ним было интересно, и каждый был убежден, что на него можно положиться, как на себя, что он надежен, как каменная стена за спиной. Когда стал постарше — возникло неожиданное сопротивление среды: женщины. Они его не замечали. Илья был им не интересен: в нем не было того, что они безошибочно чувствуют в мужчине сразу — стержня. Даже рохли это чувствуют; оно и понятно — инстинкт, голос природы. Но сопротивление (уточним: неприятие) только раззадорило Илью. Пришлось подумать. И — как всегда — оказалось, что проблема банальна, все на поверхности, нужно только созреть, чтобы увидеть ее простой механизм.

Реконструировав ход мысли Ильи, получим приблизительно следующее.

Природа устроена так (уточним: женщина устроена так), что лучшие ищут лучших; с этого начинается естественный отбор. Но лучших мало; тем, кто не успел, приходится выбирать из того, что есть; при этом инстинкт бесполезен, поэтому правит голова; а у нее совсем иные критерии отбора: женская голова согласна выслушать голос природы, но лишь после того, как сделает свой выбор. А что выбирает голова? Конечно — комфорт. (Пока читатель не запутался, напомним: это рассуждение Ильи не вообще о человеке, а о женщине.) А когда комфорт ею обретен и охотничий азарт угас — ей становится скучно. А затем — плохо, потому что в пустоте души начинает звучать голос природы, прежде задавленный до шепота. Он звучит все громче, громче, пока не становится невыносимым.