Это был бы все тот же рай, если бы Мария была рядом. Здесь о Марии он думал без боли. Вернее — специально он о ней не думал (о чем думать, когда и так все ясно?), но когда ее образ всплывал в нем, душа отзывалась не болью, а теплой грустью. Это хороший признак, думал Илья. Душа знает больше ума. У нее связь с душой Марии, и этого у меня не отнять…

Он чувствовал, как наполняется. Как возвращается вкус к жизни. Еще бы совсем немного!.. — но тут-то оно и произошло.

Господи! как же он все это ненавидел! Как же он ненавидел это вдруг! Это незримое нечто, которое ловило момент (именно так! — ловило; оно не действовало спонтанно; оно терпеливо выжидало, насмешливо наблюдая из своей глубины, как ты постепенно расслабляешься в своем раю, как теряешь бдительность, чтобы ударить наверняка и побольнее), и вдруг набрасывалось, и одним рывком опрокидывало твою жизнь. Опрокидывало так легко, как вдруг всплывшее из глубин океана чудище опрокидывает лодочку, застывшую на спящей воде.

Он не помнил, что происходило за миг до этого. Не помнил, на что смотрел, о чем думал, и думал ли вообще. Он вдруг услышал женский крик, сдавленный женский крик. И увидал двух солдат, которые втаскивали отбивавшуюся женщину в двери мазанки. Илья перелетел через ограду, вбежал в дом. Солдаты повалили женщину на пол; один пытался зажать ей рот и закрыть лицо какой-то тряпкой, второй сдирал с нее одежду. Они показались Илье такими большими… Оружие они не успели сбросить, его было много и оно им мешало, но они пока не замечали этого. И Илью не сразу заметили, а он уже увидел лопату, стоявшую возле двери. Илья схватил ее, замахнулся. Удобней было бить того, кто зажимал рот. Удар падал плашмя, но в последний момент Илья понял, что если не сможет оглушить… и повернул лопату. Она вошла наискосок в шею удивительно легко. Солдат как стоял на коленях, так и рухнул лицом вниз. Молча. Тяжело, словно куль. Второй увидел это, поднял лицо. Их взгляды встретились. Солдат не боялся. Ему нужно было совсем ничего, чтобы среагировать — и убить Илью. Руками, ножом, из автомата — безразлично чем. Силы были так не равны, и он настолько был уверен в своей быстроте, что позволил себе не спешить. Может быть — хотел получить удовольствие от схватки. Сперва доказать свое превосходство — и уже затем расправиться… Чтобы снова замахнуться — у Ильи времени не было. И он — даже не отведя лопаты — ткнул ее лезвием в это лицо. Илья вложил в этот тычок все, что в нем было. Лезвие вошло в лицо с хрустом — и застряло в костях. Ноги не держали Илью, и он сел на глинобитный пол…

Тишина. Нет — вот мухи жужжат. Второй привалился спиной к давно не беленой стене, зажал лицо руками, между пальцами течет кровь. Первый как упал — так и лежит ничком. Женщина (да какая ж это женщина! — девчушка; пожалуй, ей еще и четырнадцати нет) боится шелохнуться, глядит широко распахнутыми глазами.

— Уходи…

Она вскочила, придерживая разорванную одежду, и исчезла.

Илья встал, шагнул к раненому солдату, потянул через его голову задвинутый за спину «калаш», из кобуры достал пистолет, который, как потом Илья выяснил, оказался старым чешским «браунингом». Расстегнул и забрал ремень, на котором был большой нож, патронташ, две гранаты и переговорное устройство. Вытянул из нагрудных карманов четыре рожка с патронами. В карманах оружия не было, зато за голенищем оказался еще один нож.

Солдат не сопротивлялся и даже не стонал, только чуть раскачивался и старался плотнее сжать рассеченные ткани лица.

Силы опять оставили Илью, и он опустился на прежнее место. Вот теперь он не боялся этого типа. Хотя — кто знает, на что он способен, даже с такой раной…

Это была кухня. На глаз — 5 на 2,5. Маленькое пыльное окошко. Рукомойник, засиженная мухами лампочка на пожелтевшем от древности матерчатом шнуре, на облупившейся клеенке стола еще и керосиновая лампа. Печка небольшая, низкая, с чугунным верхом на две конфорки. Посуда алюминиевая. Под потолком сохнет шерсть и какие — то травы в пучках. Нищета.

Почему!? ну почему у него не было предчувствия? Ведь у других людей оно есть; во всяком случае — в ответственные моменты жизни — бывает. Он столько раз слышал об этом, о внезапной необъяснимой тоске, о неудержимом желании уйти, свернуть, резко изменить ситуацию. «Не садись в этот самолет…»

Но и тоска, и даже не проявленное в конкретные образы ясновидение — это все работа души. Значит — моя душа оставила меня? Или же она так не развита, что не способна заглянуть хотя бы на полчаса вперед? Или способна — но мстит за прошлое пренебрежение?..

Все произошло так стремительно и просто. Так стремительно, что он ни о чем даже подумать не успел. И чем же в это время был занят его ум, которым он так всегда гордился? Почему ум не остановил его? Что с тобой случилось, Илья? Ведь прежде такое даже в теории не могло с тобой произойти. Мало ли зверства вокруг. Такова жизнь. Не меня насилуют — и на том спасибо. Не высовывайся — не получишь по морде. Ах, Маша, Маша…

Времени у него совсем не осталось; плохие вести летят на крыльях; когда он выйдет из этой мазанки, о произошедшем будет знать уже все село. Мое время вышло, подумал Илья. Теперь оно у меня за спиной. Я сам намалевал себе черную метку. Вот уж чего никогда не мог представить, так это жизни людей, приговоренных к смерти. Их время вышло, а они живут… Непонятно.

Илья поднялся, не спеша собрал оружие с убитого, нашел старую хозяйственную сумку — и свалил в нее все, кроме автоматов. Автоматы забросил на одно плечо, сумку — на другое, прикинул, сможет ли справиться с такой тяжестью, решил, что сможет, и вышел из мазанки. В мире ничего не изменилось. Мир был все так же хорош. Я убил человека, подумал Илья, изуродовал второго — а душа молчит. Ну что ж, и на том спасибо.

Он знал окрестности, поэтому знал, куда идти. Ему не встретился никто, никого он не видел во дворах, но взгляды чувствовал. Ему было все равно, что они думают о нем. Еще он понимал, что в селе могут быть и другие солдаты, и кто-то из них может встретиться ему. Но он и об этом не думал. Страха не было, даже опаски не было. Страх всегда впереди. Если твое время вышло — страху негде поместиться. Если мне еще доведется пожить — это будет совсем новая жизнь, думал Илья. Ведь страх всегда жил во мне. Совсем рядом, под кожей; я постоянно ощущал его холодящее, ментоловое дыхание. Страх разоблачения, страх быть униженным… Вот этого — унижения — Илья боялся больше всего. Он знал, что не сможет утереться и забыть. Он пережил унижение только дважды в жизни (наверное — больше, но он не был мазохистом, чтобы коллекционировать свои унижения), оба раза — очень давно, и с тех пор они лежали у него на сердце и мешали дышать. А теперь никто не сможет его унизить, даже не помыслит об этом. А если не почувствует — и сунется, то теперь у него есть средство, каким восстанавливают status quo.

Он убил человека — и уже забыл об этом. Не потому, что это оказалось легко и просто. В нем не оказалось места, куда могло бы поместиться переживание, — вот и все. Очень удобно.

Он шел по каменистой дороге. Она забирала вверх незаметно для глаза, только ноги чувствовали подъем. Где-то далеко-далеко, километрах в двадцати (Илья не знал точно, потому что ему не довелось там побывать) дорога достигала перевала, там был блокпост, а дальше — terra incognita. Илье не нужно было так далеко. Он вошел в лес, потом свернул на едва заметную тропинку. В лесу воздух был застойный, дышать стало тяжелее. Илья сразу вспотел, но когда пошла сизая гарь, пот так же быстро высох. На противоположном краю гари, в тени бука, Илья сделал привал. Освободившиеся плечи ныли: кровь с трудом разжимала сосуды в передавленных тканях. Илья лежал на спине и смотрел сквозь редкую крону на просвечивающее небо, и не заметил, как уснул. Когда проснулся, солнца уже не было, синева на востоке наливалась лиловым. А до шалаша еще идти и идти. Ничего, подумал Илья, скоро взойдет луна; не заблужусь…