он поднял рюмку, лихо опрокинул её в рот, сел, вытер усы и затянул:

Ой, на, ой на гори та женци жнуть,

Ой, на, ой на гори та женци жнуть,

А по пид горою, яром-долиною козаки йдуть!

Дядья с дедом переглянулись и складно подхватили:

Гэй, долиною, гэй, гэй! широкою, козаки йдуть!

Прадед пристукнул кулаком по столу и вывел чистым молодым голосом:

Попе-попереду Дорошенко,

Попе-попереду Дорошенко,

Веде своє вийсько, вийсько запоризьке хорошенько [2]

Я взял его рюмку и перевернул винцями вниз.

Ночевал я вместе с охраной в избе прадеда, которая стояла у самого берега реки.

— У меня пусть поживут, Витька, — заявил прадед своему сыну, а моему деду, когда настала пора распределять гостей на ночлег. — Надя с Петром и маленькой Ленкой у тебя, а Серёжка со своей охраной — у меня. У тебя места на всех не хватит.

— Чего это не хватит? — обиделся дед. — Ребят можно в бане поселить. Там тепло, чисто…

— Ты их ещё на чердак засунь, — сказал прадед. — Они же охрана, рядом должны быть, понимать надо.

Дед вопросительно посмотрел на Бориса и Антона, те кивнули головами, подтверждая слова прадеда.

На том и порешили.

Это были чудесные две недели самого настоящего глубокого отдыха.

Я спал, как убитый, в избе прадеда на деревянном топчане.

Завтракал свежим хлебом, макая его в мёд и запивая парным молоком (у деда с бабушкой была самая настоящая корова, и бабушка её доила!).

Бегал на реку с двоюродными сёстрами, с которыми быстро сроднился и подружился.

Ходил с прадедом (Борис и Антон неизменно следовали за нами) в тайгу за околицу, где он учил меня искать женьшень. Оказалось, в молодости, ещё до революции, он этим промышлял: искал в тайге женьшень, продавал его и на это жил и кормил семью.

— Хорошо жил? — спрашивал я.

— Добре, — отвечал прадед. — В парчовых портянках не щеголял, но в кишене [3] всегда трохи було на выпить-закусить, — он подмигивал мне и улыбался чуть косоватым ртом, в котором, впрочем, ещё хватало своих зубов.

— Деда, — спрашивал я. — Так ты украинец?

— С чего это? Русский я. Все мы русские, Климченко.

— А почему тогда столько украинских слов употребляешь? Песни, опять же.

— Так что слова… Слова — это слова. Я же в Полтавской губернии родился, в Малороссии, там все так говорили, на мове.

— На украинском? — уточнял я.

— На мове, — упрямо повторял он. — Внука, ты меня не путай. Говорю же, русские мы, и всегда русскими были. Это сейчас — Украинская советская республика, Российская, Туркменская, прочие. В моё время всё было просто и понятно: Малороссия, Белая Русь, Россия, Туркестан, Кавказ. Кто в России, Белоруссии или Малоросии — те русские. Если не католики, конечно. Мы, Климченко, православные. Значит, русские.

— А здесь Климченко как оказались?

— Переехали, — отвечал прадед. — За землёй и лучшей долей. До революции ещё, в девяносто пятом где-то. Мне четырнадцать лет было, хорошо памятаю. Сначала по «железке» до Томска, потом на лошадях, волах, баржах и плотах по Амуру… Долго шли. Наконец, дошли. Теперь здесь живём. Тихо, — от прикладывал палец к губам. — Чуешь?

— Что?

— Птичка поёт.

Я прислушивался. Действительно, где-то пела птица.

— А другая ей отвечает. Фьють-фьють, цыр-цыр-цыр, фьють-фьють. Чуешь?

— Чую.

— Это не птицы, — торжественно заявлял прадед.

— А кто?

— Это души двух китайских братьев, охотников за женьшенем. Оба погибли в тайге и с тех пор их души вселились в птиц, которые своим пением указывают охотникам путь к корню жизни. Если услышишь этих птичек, — знай, где-то в той стороне растёт женьшень.

— Мы пойдём искать? — загорался я.

— Не пойдём. Далеко очень.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, внука, знаю, — улыбался прадед.

Надо сказать, прадед Иван Евсеевич произвёл на меня сильное впечатление, и я ни на секунду не пожалел, что поселился у него. В доме деда при таком количестве народа было вечно шумно и суетливо. А здесь, в обширной бревенчатой избе, стоявшей над речным обрывом, тишина и спокойствие. Прабабушка Устинья была немой от рождения, изъяснялась жестами, а прадед, который только один и понимал её до конца, переводил. Но слышала Устинья хорошо, так что переводить ей наши слова было не нужно.

Прадед рассказал мне всё, что когда-то рассказывала и мама, только подробнее. Тот самый деревенский колдун Евсей, Евсей Акимович, предок Серёжи Ермолова по матери, был непосредственно отцом моего прадеда.

— Колдун — это брехня, — рассказывал дед про своего отца. — Какой же он колдун, ежели в церковь ходил, исповедовался и причащался, как все? Люди брешут, о том, чего не знают, и чего боятся. А батю моего боялись.

— Почему?

— Потому что колдун! — отвечал прадед, смеясь. — Понимаешь? Он умел то, чего другие не могли. Нет тут никакого колдовства. Одно человеческое умение. Вот тебя взять, — он остро взглядывал на меня. — Ты что умеешь?

— Много чего, деда, — признавался я. — Пожалуй, даже, очень много. Мне, кстати, рассказывают, что часть этих умений как раз от Евсея Акимовича по наследству перешла. И от тебя тоже.

— Каких, например? — интересовался прадед.

Я вспоминал историю про пачку папирос, которую ему принесла собака.

— Было такое, — улыбался прадед. — Это не слишком трудно. Надо только знать, как.

— Я знаю, — говорил я. — И не только это.

— Может, оно и так, — прадед не отводил от меня своих внимательных глаз. — Может, и так, — повторял он. — Когда на тебя смотрю, словно