В Мерседес боролись два чувства: желание узнать правду и страх перед этой правдой. Она сразу же подумала о Хавьере. Он до сих пор в Малаге? Или он в этой огромной толпе, бредет прочь из родного города? Девушке необходимо было узнать больше, и после нескольких минут молчания она задала еще один вопрос. Эта женщина была для нее единственным источником информации, поскольку больше никто, казалось, не собирался останавливаться.

— Скажите, что случилось?

— У тебя есть какая-нибудь еда?

Внезапно Мерседес поняла, что все мысли женщины было только о еде. Ее не интересовали ни события минувших дней, ни неизвестность, ожидающая впереди. Ее мысли занимали лишь сосущее чувство голода и жалобное хныканье сына, который отчаянно хотел есть.

— Еда? Да, да. Когда вы ели в последний раз? — Мерседес уже полезла в сумку и достала лепешку и апельсин.

— Хави!

Маленький мальчик поднял вверх глаза и через секунду уже был возле женщин, выхватывая лепешку из рук матери.

— Прекрати! — прикрикнула она на него. — Не все сразу! Не хватай!

— Ничего страшного, — спокойно заметила Мерседес. — Я есть не хочу.

— А я хочу, — раздался слабый голос женщины. — Я так хочу есть. Хави, пожалуйста, оставь маме хоть немного.

Слишком поздно. Малыш, отчаянно хотевший есть, проглотил все до последней крошки — его щеки, казалось, вот-вот лопнут. Он не мог произнести ни слова.

— Ребенку тяжело понять, почему мы живем впроголодь, — со слезами сказала мать. — Ему ведь только три.

Мерседес была раздосадована жадностью ребенка. Она, крепко сжав в руках апельсин, передала его женщине.

— Возьмите, съешьте.

Женщина медленно очистила апельсин. Сначала предложила дольку сыну, потом Мерседес, а когда они отказались, положила ее себе в рот, продолжая медленно жевать и наслаждаясь каждой каплей сока, которая тонкой струйкой текла вниз по пересохшему горлу.

Больше никто не остановился. Толпа просто шла мимо. Женщина ожила прямо на глазах.

— Думаю, нам пора идти, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мерседес заколебалась.

— Не уверена, что нам по пути.

— Куда же ты пойдешь? Только не в Малагу!

Мерседес пожала плечами.

— Таков был мой план.

— Что ж, когда я расскажу тебе, что произошло, ты передумаешь.

Они стояли лицом к лицу на обочине дороги.

— Тогда рассказывайте, — произнесла Мерседес, пытаясь скрыть собственную боль.

— У Малаги не было шансов, — начала женщина, приблизив свое лицо к лицу Мерседес. — Порт разбомбили, но это меньшее из зол. Потом они вошли в город — тысячи. Может двадцать тысяч, так они сказали.

— Кто? Кто вошел?

— Арабы, итальянцы, фашисты, а грузовиков и оружия у них было больше, чем у нас во всем городе. Малагу обстреливали отовсюду — с моря, с воздуха, с земли… Мы оказались беззащитны. Никому даже не пришло в голову вырыть окоп! Они насиловали женщин и кромсали их груди, они убивали даже наших детей.

Ужас происходящего был для нее настолько силен, что она не могла описать его словами. Прибывшие легионеры были самыми жестокими из всего войска Франко, они презирали саму смерть. Многих из них закалила война в Африке.

— Тысячи невинных, — продолжала она, — таких как мой муж, были арестованы и убиты. Их тела так и остались непогребенными. Они издевались над мертвыми. Шансов не было. Нам оставалось только бежать.

Все зверства женщина описывала скороговоркой, почти шепотом. Она не хотела, чтобы об этом слышали проходившие мимо люди, равно как и ее сын, которому не следовало напоминать об ужасах последних дней.

Последовали описания новых зверств — женщина, казалось, была полна решимости рассказать Мерседес все до конца, раз уж начала. Она говорила без всяких эмоций, бесстрастно излагая факты, оцепенев от шока.

Многие из легионеров, когда их рекрутировали, были преступниками или не в ладах с законом, а потом и вовсе потеряли человеческий облик, глядя на ту жестокость, с которой они сражались. Они вели себя с жертвами как животные. «Viva la muerte!» — восклицали они. «Да здравствует смерть!» Даже в тех, кто сражался с ними на одной стороне, они вселяли ужас и отвращение.

— Город весь в огне. Над всеми нависла угроза, исключая, разумеется, дома фашистов. Теперь там не осталось ничего. Многие из этих женщин овдовели. Посмотри на них! Посмотри на нас! У нас нет ничего, кроме одежды, что надета на нас, и шанса на спасение.

Мерседес присмотрелась к убогой толпе. С обочины дороги, где она сидела, можно было разглядеть только бесчисленную череду ног. Она не смотрела на лица, а лишь на сапоги — изношенные и рваные; в них, вероятно, прошли не одну тысячу километров. Распадающаяся кожа на старых подошвах служила слабой защитой для сбитых в кровь ног. Из того, что осталось от перевязанных бечевкой ботинок, выглядывали голые пальцы. Одна женщина, казалось, была обута в алые туфли, но, присмотревшись, Мерседес увидела, что они просто залиты кровью. Парусина вся пропиталась кровью.

Мерседес смотрела словно зачарованная. На икрах пожилых вздувались варикозные вены, ноги молодых были обезображены разбухшими мозолями и волдырями, из повязки туго перевязанной культи сочилась кровь. Десятки людей шли, прихрамывая, опираясь на палки или костыли.

Во рту у девушки пересохло. Если она останется с этими людьми, возможно, она окажется в безопасности. Мерседес вновь задалась вопросом: неужели Хавьер здесь, где-то среди этой огромной движущейся массы народа? Мерседес убедила себя, что найдет любимого, если поспрашивает вокруг и будет каждому встречному показывать его фотографию. Если она направится в Малагу, ее, скорее всего, убьют. Решение было принято. С глубоким вздохом она повернула на запад.

Темнело, но темнота людей не остановила. Они боялись, что фашистам будет мало того, что их выгнали из города, и они даже теперь будут преследовать их.

Луна освещала простиравшуюся перед ними дорогу. Им предстояло пройти еще полторы сотни километров, прежде чем они достигнут Альмерии — города, куда они направлялись. И даже самым молодым и здоровым придется идти несколько дней до того, как Альмерия покажется на горизонте.

Мерседес шла с уже знакомой женщиной, которая, казалось, была рада компании.

— Я Мануэла, — наконец представилась она. — А моего сына зовут Хави.

Уменьшительного имени от имени ее любимого уже оказалось достаточно, чтобы Мерседес полюбила ребенка. Поев, он перестал хныкать, и некоторое время мать несла его на плечах. Мерседес дивилась ее силе, видя, как одежда мешком висит на изможденном теле, видя на бескровном лице глубокие впадины вместо скул. Заметив, что Мануэла устала, Мерседес посадила ребенка к себе на плечи. Мама Хави сняла с сына изношенные ботинки и его гладкие ножки подпрыгивали на груди у Мерседес, когда она шла. Вспомнив, как делал отец, она стала придерживать мальчика за ноги, чтобы он не упал. Маленькие теплые ступни приносили ей чувство успокоения. Она обрадовалась, когда поняла, что он склонил к ней свою маленькую головку. Мальчик спал.