ларце нашей национальной культуры, вместе с той таинственной регалией Византийских императоров, шелковой черной сумой, с землей, таинственной «Акакией»9.

Н. Петерец

О Тургеневе

Писать о классиках трудно. Слишком многое – из потертого гимназического курса литературы – подсовывается услужливой памятью. В результате получается не очерк о писателе, а воспоминания детства.

Парты, запорошенные солнцем окна, монотонный голос учителя с педантической точностью – от звонка до звонка – привычной скукой заполняющий класс.

Говорить о Тургеневе его словами почти кощунственно, но из-под власти их липкой паутины, выброшенной из прошлого, избавиться не так-то легко… Потертые, пригнанные, без напряжения дающиеся, выражения строятся – солдатами на параде – в аккуратные строчки отличного ученического сочинения.

«Тургенев – певец русской женщины, «ловец момента», писатель, давший неповторимую портретную галерею лишних людей»1… И дальше – в закономерном развертывании клубка надоевших ассоциаций…

Но так не хочется, так нельзя писать о классиках.

* * *

Истинный писатель всегда жив, поэтому всегда живы Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой.

Живы и будут жить.

Школьная история литературы – могильный памятник над неумершими. Памятник, принятый большинством как факт. В этом – ее ложь и вред.

Великие поэты (поэт-творец) не былое, а настоящее, они сосуществуют с нами. Научитесь их только читать своими глазами, а не через очки преподавателя словесности. Воспринимайте их как современников. Те из них, кто не выдержит этого, – мираж, построенный не на вечном и основном в творчестве, а на временном и переходящем. И в корне – их слава – слава Северянина и Вербицкой.

* * *

Тургенева определяют иногда как певца русской женщины просто, иногда как певца идеальной русской женщины, чаще же эти понятия смешивают, как воду и крепкое вино – в праздничные жаркие дни. А между тем – в этом удивительное пренебрежение духом слова, отсутствие сознания пропасти, отделяющей соединенные определения.

В первом – конкретное, сосуществующее, данное, кровь, плоть, вороное крыло волос, строгий очерк девичьего рта. Лиза Калитина не ставшая г-жей Лаврецкой по досадной случайности.

Во втором – абстрактное, осуществляемое, искомое, душа, дух – видение из неоконченной повести Лермонтова, полутона, пастель… Лиза Калитина, неминуемо обреченная монашеству.

Два полюса, два противоположных, духовно враждебных становления.

* * *

«Она – все та ж: Линор безумного Эдгара»2.

Она – все та ж, но восприятия ее, прочувствования и прозрения многообразны, как многообразно и все человечество. Каждый видит ее через себя, через свою душу.

Говорить о Женщине (с большой буквы) в тургеневских произведениях то же, что решать вопрос о преломлении вечной идеи (по Платону, первообраза ее) через его духовное око, через его внутренний мир.

Этим обеспечивается обретение не хронологической, а психологической цельности объекта – все творчество соединяется единством мучительного искания, выливается в трагических попытках возникновения в идеал. Совершенно на земном плане – отзвук этого в роковой любви к Виардо. Именно отзвук, а не причина.

Так вскрывается новое и нешкольное.

Тургенев – искатель, Тургенев – Паладин3 той мистической дамы, которой были заворожены Лермонтов, Блок, Соловьев. Он, как и величайший символист наших дней, обречен был

Светить в преддверьи идеала

Туманным факелом своим4.

Только факел его был более ярким (не в плоскости таланта, а в характере творчества. Сравнение с гением пора отбросить, как дурной тон).

* * *

Сказанное – один из новых путей к открытию живого в Тургеневе, способ, позволяющий рассмотреть выведенные им типы русских и нерусских женщин, как выявления, как точные приближения к тому идеальному образу, который в той или иной степени, пусть заглушенно и придавленно, существует в душе каждого из нас. Так – за внешним – обычным развитием романов, рассказов и повестей, прекрасным, плавным, колдовским языком – выдвигается иное – развертывание души самого поэта, зашифрованное в его творчестве.

Истинное чтение и заключается в слиянии с духом писателя, в повторении пережитого им, поэтому оно, подобно творческому акту, и только в сотворчестве с читателем кроется естественный и верный путь к познанию литературы. И это напряжение, ибо все высшее вплоть до царствия Божия, силой берется, неизменно чуждо всякому трафарету.

Цель критики – не истолковывать писателей, не расставить их на полочках, не нарезать для них готовые ярлыки, а быть возбудителем творческого духа читающего, хотя бы через протест в его душе. Являясь выражением человеческой личности, искусство требует к себе индивидуального подхода. В этом оправдание его субъективизма. Для привыкшего к критико-биографическим очеркам эти наброски – зря потерянное время. В них не рассказано ни одного анекдота, не дано ни одной даты.

Но хочется верить, что тем, кто мучительно переживает мнимое «умирание классиков», эти отрывочные строки дадут кое-что.

И в этом «кое-что» весь импульс к их написанию.

А. Вележев

Трагедия одиночества

Около ста лет назад Тургенев, тогда никому неведомый молодой чиновник министерства внутренних дел, отдал на суд общества свой первый стихотворный опыт «Параша». Поэма имела успех и встретила благосклонный отзыв самого Белинского. Такой же прием имели и последующие тургеневские вещи – стихотворные и прозаические. Однако настоящая слава пришла к Тургеневу позже, именно когда в панаево-некрасовском «Современнике» в отделе «Смеси» появился его чудесный рассказ «Хорь и Калиныч»1. Для всех понимавших толк в искусстве стало ясно, что на русском литературном небосклоне появилась звезда первой величины.

Внешне литературная «карьера» Тургенева была счастливой. Он не гнался мучительно за славой, наоборот, слава сама покорно пришла к нему и не оставляла писателя даже после его смерти. Уже при жизни известность Тургенева перешагнула за пределы России. Англичане называли его одним из «величайших романистов XIX века; французы к имени Тургенева прилагали эпитеты вроде таких, как «Гигант финских степей», «русский Мюссе» и пр2.

В чем же секрет обаяния тургеневского творчества? Ведь русская литература знала дарования более крупные – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский… И, однако, редкий русский писатель своими произведениями будил столько разнообразных и противоположных чувств, вызывал столько споров, как Иван Сергеевич, человек, к слову сказать, от природы совершенно лишенный боевого темперамента.

Думается, что сила тургеневского обаяния кроется в самом существе его писательского «я». Крупный художник, умный и на редкость культурный человек, каких, кажется, только и мог давать блистательный XIX век, Тургенев имел чудесный дар – быть созвучным своей эпохе, легко отзываться на каждое новое интересное явление жизни. Недаром в героях тургеневских романов современники видели себя самих. Но, создавая своих «новых» людей, Тургенев неизменно вкладывал в них и общечеловеческие черты,