Новые оптимистичные истории после 1948 года стали самосбывающимся пророчеством (термин, введенный в обиход в 1948 году Робертом К. Мертоном). В газетной статье 1950 года утверждалось:

«При таком оптимистичном единодушии, сложившемся в конце этого года, само прогнозирование может способствовать повышению активности» (4).

Но вопрос, на который мы должны найти ответ, звучит следующим образом: почему многие в 1945 году, в конце Второй мировой войны, не ожидали послевоенного кризиса и почему периодические рецессии 1950-х и 1960-х прервали этот коллективный оптимизм? Ответ должен лежать в значительной степени в нарративе о Великой депрессии, который все еще имел хотя и неустойчивое, но влияние в послевоенный период, – в нарративе о технологической безработице, правда, уже в видоизмененной форме.

Нарратив о рецессии из-за автоматизации

Тот самый «час Х» для экономического нарратива о трудосберегающих машинах, появившегося в 1929 году, пробил в конце второй половины ХХ века, но уже в видоизмененной форме.

Термин «сингулярность» стал использоваться после того, как Эйнштейн опубликовал свою общую теорию относительности в 1915 году. Это слово обозначает ситуацию, в которой некоторые условия в уравнениях становятся бесконечными. Оно использовалось для описания астрономического явления, которое назвали «черной дырой»: «сингулярность пространства-времени». Но позже термин «сингулярность» стали использовать для определения момента, когда машины наконец станут умнее людей.

Подобные мутации в экономическом нарративе сместили акцент с замены физического труда электрическими машинами на замену мозговой деятельности искусственным интеллектом. Базовый нарратив о технологической безработице остался прежним, только примеры ее стали масштабнее. Во-первых, гигантские локомотивы и электросиловое оборудование экономили на использовании человеческой физической силы. После мутации центральной темой нарратива стали компьютеры, заменяющие мыслительную деятельность человека. Подобная мутация актуализировала нарратив.

Термин «автоматизация» отличается от «трудосбережения» тем, что автоматизация предполагает, что больше никто не участвует в производственном процессе, за исключением, возможно, технического специалиста, нажимающего кнопки в диспетчерской, чтобы запустить процесс.

Затем начиная с 1950-х годов, автоматизация описывалась не просто как использование машин, а скорее как применение «машин, управляющих машинами» (5). Это выглядело так, как будто тот или иной процесс происходил сам по себе, без чьего-либо участия.

Примерно в 1955 году внезапно разразилась эпидемия «автоматизации». Общественность сильно обеспокоила возможность сокращения рабочих мест из-за замены людей машинами. Примечательно, что в то же время электронная обработка данных начала заменять целые бизнес-операции. Новый нарратив предполагал более массовую замену человеческого участия в производстве, чем в нарративе о технологической безработице 1920-х и 1930-х годов. В 1956 году произошло первое «выступление против автоматизации… вспыхнувшее из-за страха перед эпохой кнопок» (6). Ходили истории о грядущем невообразимом скачке в области автоматизации. Вот что писали в 1956 году:

«Недавно посетители одного производственного предприятия в восточной части страны с изумлением обнаружили для себя действующий завод нового типа. Они увидели, как огромные листы стали загружались в конвейерную систему. Затем сталь перемещалась по конвейеру протяженностью 27 миль и после обработки с использованием 2613 машин и различных инструментов превращалась в новенькие холодильники – упакованные и готовые к отправке. Что поразило посетителей, так это то, что ни машин, ни стали не касались человеческие руки, а конвейер ежеминутно выдавал по два сверкающих белизной холодильника. Они были свидетелями автоматизации процессов в действии» (7).

Автоматизация также рассматривалась как предвестник неизбежной смерти профсоюзов, отстаивавших права работников: организовать профсоюз с участием машин просто невозможно (8).

Опросы рабочих показывают внезапное изменение мнений где-то во времена двойной рецессии 1957–1958 и 1960–1961 годов. Аналитик общественного мнения Сэмюэл Любелл, известный своими успехами в предсказании результатов выборов, писал во время замедления экономики в 1959 году, между двумя рецессиями:

«Весной 1958 года, когда я проводил опрос о том, как общественность относится к рецессии, лишь немногие говорили об автоматизации как о причине безработицы. В настоящее время каждый третий или четвертый работник во время интервью, скорее всего, исходя из личного опыта, расскажет о случаях замены рабочих машинами. Часто эти истории заканчиваются печальной фразой: “Некоторые из них уже никогда не вернутся на свои рабочие места”. Некоторые еще говорят: “Это только начало”. Такой же мрачный прогноз о том, что “через два года мою работу будет выполнять машина”, были озвучены лифтером на Стейтен-Айленд, бухгалтером в Кливленде, стрелочником в Янгстауне и железнодорожным служащим в Детройте» (9).

Причиной двойной рецессии, самой серьезной со времен Великой депрессии, могло стать сокращение расходов, вызванное опасениями общества относительно будущего на фоне страха перед автоматизацией. Впоследствии рецессию 1957–1958 годов назвали «рецессией из-за автоматизации» (10).

Действие фильма 1957 года «Кабинетный гарнитур» (The Desk Set) с легендарными актерами Кэтрин Хепберн и Спенсером Трейси в главных ролях происходит в компании, собирающейся приобрести суперкомпьютер IBM под названием «Эмерак». Хепберн играет роль Банни Уотсон, суперэрудированного консультанта компании, Трейси – Ричарда Самнера, компьютерного инженера, который работает над планами по разработке нового компьютера. По ходу фильма Ричард влюбляется в Банни и делает ей предложение, несмотря на то, что в результате его работы она лишится своего заработка. В фильме отмечается, что использование предыдущей версии компьютера для расчета заработной платы уже оставило многих сотрудников без работы. Напряжение в фильме нарастает, когда у «Эмерак» происходит сбой, и он рассылает уведомления об увольнении не только Банни, но и всем сотрудникам. Позднее эту ошибку все же исправят.

В фильме показано, как компьютер берет на себя часть функций справочной библиотеки компании, отвечая на вопросы, введенные с помощью пульта управления. Например, «Эмерак» спрашивают: «Каков общий вес Земли?» «Эмерак» отвечает: «С людьми или без?» (Я недавно задал OK Google тот же вопрос, и он прозаично ответил: 5,972 × 1024 кг.) Затем Банни спрашивает «Эмерак»: «Должна ли Банни Уотсон выйти замуж за Ричарда Самнера?» «Эмерак» отвечает: «Нет», возможно, подразумевая, что у компьютера были романтические отношения с ее создателем. (Я задал OK Google тот же вопрос и в ответ получил ссылку на статью в журнале New Yorker 2011 года «Is iPad the New Emerac?» («Является ли iPad новым “Эмерак”?»)

Повсеместная озабоченность относительно угроз, которые несет с собой автоматизация, царила вплоть до 1960-х годов. В 1962 году Центр изучения демократических институтов выпустил отчет о кибернетизации (слово, которое начало набирать популярность как синоним автоматизации, но сошло на нет после 1960-х годов). В выводе отчета говорилось:

«Кибернетизация предвещает изменения в социальной системе, столь масштабные и отличные от тех, которым мы традиционно противостояли до этого, что это станет настоящим вызовом нашим нынешним представлениям о жизнеспособности нашего образа жизни. Для того чтобы у нашей демократической системы появился шанс выжить, нам понадобится гораздо более глубокое понимание последствий кибернетизации» (12).

В 1963 году профсоюзный лидер Джордж Мини связал требование перехода на 35-часовую рабочую неделю с последствиями автоматизации. В 1964 году президент США Линдон Джонсон во время президентских выборов подписал законопроект о создании Национальной комиссии по технологиям, автоматизации и экономическому прогрессу. Отчет об исследовании, проведенном этой комиссией (13), был отложен до 1966 года, когда паника почти сошла