Его лавка стояла на ступенчатом склоне, который называется Эскалье-Валлер и спускается от Минзы, – один из одноэтажных магазинчиков по правой стороне, которые задами выходили на сады Минзы. Ахмед начинал с одной лавки, потом завел себе еще две прямо над ней. Между ними шел лестничный проход – внутренний, запутанный, как лабиринт, – и, пройдя в верхние лавки, ты обнаруживал несколько латунных кроватей с цветастыми бархатными матрасами, на которых можно было как следует дунуть и отрубиться на денек или два. А потом ты приходил в себя, и он давал тебе еще дури, чтобы ты отрубился еще сильнее. Комната сильно напоминала подвал и была увешана всеми чудесами Востока: халатами, покрывалами, изящными светильниками… пещера Аладдина, в общем. Сама лавка была жалкой халупой, но внутри он украсил ее как дворец.

Ахмед Дырявый Лоб, как мы его называли, потому что молился он так усердно, что заработал ямку посреди лба. Он был хороший продавец. В первую очередь мятный чай, а потом уже трубка. Любил слегка попроповедовать, поэтому, когда вручал трубку, обычно рассказывал тебе об очередном невероятном приключении Пророка в пустыне. В общем, доблестный представитель своей религии и неунывающий оптимист. Плюс, конечно, классический марокканский ловчила. С щелью между зубами и этой его шикарной нестираемой улыбкой. Стоило ему начать улыбаться, и улыбка больше не сходила с его лица. И скалится на тебя, и скалится. Но у него водилась такая фантастическая шмаль, что ты практически попадал в страну молочных рек и кисельных берегов. После нескольких раундов это почти напоминало кислоту. А он все входил и выходил с засахаренными фруктами и конфетами. И было очень трудно оттуда выбраться. Думаешь, что пропустишь по-быстрому и займешься своими делами, но заниматься чем-то другим получалось крайне редко. Ты мог оставаться там круглые сутки, день и ночь напролет, ты там мог поселиться. И всегда на заднем плане завывало “Радио Каир” – с помехами, всегда слегка недонастроенное.

Вообще-то в Марокко фирменным блюдом был киф – растертый с табаком лист, который они курили в длинных трубах с маленькой круглой чашечкой на конце – себси, так они назывались. Одна затяжка с утра вместе с чашкой мятного чая. Но штука, которой полнились закрома Ахмеда и которой он всех очаровывал, – это был не киф, а определенный тип гашиша. Его тоже называли гашем, из-за того что он был в комочках, но, строго говоря, это был не гаш. Гаш делают из смолы. А это был спрессованный летучий порошок, что-то типа пыльцы, получавшейся из высушенных почек конопли. Поэтому он и был такого зеленого цвета. Я слышал, что собирали его особым образом – пускали голых детей, вымазанных медом, по полю конопли, и, когда они выходили с другого конца, с них соскребали все, что налипло. Ахмед держал три или четыре сорта, которые различались по качеству в зависимости от того, через какой чулок он их пропускал. Были те, что потопорнее, и были в двадцать четыре денье – это почти дирхам (марокканская денежка). Самый высококачественный проходил через тончайший-тончайший шелк. Оставалась чистая пудра.

Это было мое первое соприкосновение с Африкой. Короткий рывок из Испании в Танжер, и ты уже совсем в другом мире. Здесь на любом углу можно было окунуться в тысячелетнюю древность, и реагировал ты либо “Как-то стремно”, либо “Ух ты, вот это круть!”. Лично нас было хлебом не корми – дай куда-нибудь унестись. Мы ведь к тому времени были пыхальщики со стажем. Можно даже сказать, заделались контролерами качества на гашишном рынке – потребляли его в немереных количествах. “Нам нужно пересмотреть свои представления о наркотиках, – писал Сесил Битон в своем дневнике. – Кажется, что эти молодые люди только ими и питаются, однако они выглядят олицетворением здоровья и силы. Будущее покажет”.

Что терзало Аниту помимо чувства вины за наше предательство и ее глубокой и разрушительной привязанности к Брайану вообще – это то, что Брайан был все еще слаб и не вполне здоров, и ей казалось, что она должна за ним ухаживать. Поэтому Анита уехала к Брайану, перевезла его из Тулузы в Лондон, чтобы как следует подлечить, а потом они с Марианной, которая собиралась к Мику на выходные в Марракеш, привезли его в Танжер. Брайан ел много кислоты и еще не совсем встал на ноги после пневмонии, так что для подкрепления Анита с Марианной – сестрички милосердия, чтоб их – дали ему в самолете дозу кислого. Девицы сами проторчали всю ночь на том же самом, и, по рассказам Аниты, когда они наконец добрались до Танжера, у Ахмеда с Марианной произошел инцидент – на ней случайно распустилось сари (единственная одежда, которую она взяла с собой), и она заголилась на виду всего старого города, отчего все резко сели на измену, и особенно Брайан, который затрясся от страха и помчался обратно в гостиницу. Там, в коридорах El Minza, они все корчились вповалку на соломенных циновках, отбиваясь от глюков. Не самое лучшее начало выздоровления для Брайана.

Дальше мы оказались в Марракеше – всем составом, включая Мика, уже поджидавшего Марианну. Битон трясся над нами, охая по поводу наших завтраков и моего “прелестного торса”. Мик обворожил Битона по всем статьям (“Я восхищался тонкими впалыми очертаниями его тела, ног, рук…”).

Когда мы с Брайаном и Анитой приехали в Марракеш, Брайан уже наверняка что-то просек, хотя Том Килок, который единственный знал про Аниту и меня, ничего ему не говорил. А мы делали вид, что едва друг друга знаем. “Да, Брайан, прекрасно съездили. Все было круто. Погуляли в касбе. В Валенсии тоже было шикарно”. Натянутость ситуации – почти невыносимая. Майкл Купер поймал ее на одной из своих самых говорящих фотографий (которая напечатана в начале этой главы) – неуютная картинка, если смотреть на нее теперь, последний снимок, где Анита, Брайан и я вместе. В ней есть напряжение, которое и сейчас чувствуется: Анита уставилась прямо в объектив, мы с Брайаном мрачно смотрим по сторонам, у Брайана в руке косяк. Сесил Битон сделал один снимок, на котором Мик и я вместе с Брайаном – он держится за свой ухеровский кассетник, мешки под глазами, злобный и печальный. Неудивительно, что тогда не было сделано ничего или почти ничего полезного. Не помню ни одного раза, чтобы в Мароккко мы с Миком сели писать песню или что-то такое, что вообще-то было необычно. Но нас слишком занимали другие вещи.

Было понятно, что Брайан с Анитой дошли до точки. Они измотали друг друга по-черному, продолжать не имело смысла. Мне правда никогда было не уяснить, в чем там вообще проблема. Будь я на месте Брайана, я бы чуть прикрутил свою мерзопакостность и оставил бабу себе. Но подруга, конечно, была непростая. Если кто и сделал из меня мужчину, то это Анита. В ее жизни практически не было никаких романов, кроме буйных, на износ нервов, и они с Брайаном вечно скандалили и дрались – он гонялся за ней, а она убегала с криками и слезами. Она так давно привыкла к подобным вещам, что они почти казались ей нормой, ставили все на свои места. Выбраться из такого деструктива, понять, когда ставить точку, – не самое легкое дело.

Ну и разумеется, Брайан опять взялся за старое – в Марракеше, в отеле Es Saadi, снова попробовал раскрутить Аниту на пятнадцать раундов. На все, о чем он подозревал по поводу нас с ней, реакция была одна – распустить руки еще больше. И опять он что-то там сломал – два ребра и палец, что ли. Параллельно я все это вижу и слышу. То есть Брайан как будто сам решил сдать пост и спровадить Аниту в мои объятия. Какой теперь смысл в моем невмешательстве? Мы торчим в Марракеше, это женщина, в которую я влюблен, и я должен бросить ее в беде из-за каких-то правил приличия? Понятно, что все мои планы восстановить отношения с Брайаном идут коту под хвост. В таком его состоянии восстанавливать что-либо с Брайаном без толку. Я уже сделал все, что мог, этот вариант можно вычеркивать. А потом Брайан тащится с двумя татуированными шлюхами по коридору – Анита, кстати, вспоминает их как “сильно волосатых девиц”, – заводит в свой номер и пробует устроить Аните сцену, унижает ее в их присутствии. И начинает швырять в нее еду с блюд, которых себе назаказывал. В конце концов Анита сбежала ко мне в номер.