Реальный диалог выглядел так.

За все это мне дали год в “Уормвуд Скрабс”. Получилось, что я отбыл только сутки, но оцените, во сколько судья оценил мое выступление – назначил мне самое тяжелое наказание, которое сошло бы ему с рук. Я потом выяснил, что судья Брок был женат на наследнице рыбной пасты Shippam's. Если б я знал тогда про его рыботорговку, придумал бы в ответ что-нибудь позабористей. Ну и ладно, вышло как вышло.

В тот день, 29 июня 1967 года, меня признали виновным и приговорили к двенадцати месяцам тюремного заключения. Роберт Фрейзер получил шесть месяцев, а Мик – три. Мика держали в “Брикстоне”. Меня с Фрейзером в тот же вечер отправили в “Скрабс”.

Не приговор, а анекдот. Это ж как они тебя ненавидят! Интересно, кто тогда нашептывал в судейское ухо. Если б он слушал мудрых советчиков, он бы сказал: что до меня, это обойдется вам в двадцать пять монет и вон отсюда, дело яйца выеденного не стоит. Задним умом понимаешь, что он вообще-то даже сыграл нам на руку. Он ведь умудрился превратить все дело в грандиозный пиар-повод для нас, хотя, по правде, “Уормвуд Скрабс” теплых чувств у меня не вызвал, пусть и всего на двадцать четыре часа. В общем, у судьи за один день получилось сделать из меня что-то вроде народного героя. С тех пор пытаюсь соответствовать.

Но была и серьезная неприятная сторона у всего этого – узнать, что это такое, когда на тебе сосредоточилось раздражение взбудораженного истеблишмента. Если власти в ком-то чувствуют непокорность, они разбираются с ними двумя способами. Один способ – втянуть, другой – расплющить. Beatles им пришлось оставить в покое, потому что раньше их уже приласкали медалями. А нам достался молоток. Все было серьезнее, чем я думал. Я оказался за решеткой, потому что очевидно взбесил всех этих начальников. На меня, гитариста поп-группы, устраивает охоту британское правительство и его армия злобных полицейских, по каждому из которых видно, как они перепуганы. Мы выиграли две мировых войны, а у этих просто, блин, коленки трясутся. “Ваши дети поголовно вырастут вот такими, если немедленно не положить этому конец”. Абсолютное непонимание с обеих сторон. Мы не подозревали, что занимаемся чем-то таким, из-за чего должна разрушиться империя, а они шарили пальцами в каждой сахарнице без малейшего понятия, что же они ищут.

Но все это не помешало им продолжать нас доставать – снова, и снова, и снова, все следующие полтора года. Причем это пришлось как раз на время, когда они открыли для себя наркотики. Они ведь о них раньше ничего не слышали. Я когда-то мог спокойно ходить по Оксфорд-стрит с плитой гашиша размером со скейтборд. Даже ее ни во что не заворачивал. Это были 1965–1966-й – недолгий момент абсолютной свободы. Мы, в общем-то, и не думали о том, что все это наше баловство противозаконно. А они про наркотики не знали вообще ничего. Но после того, как проблема нарисовалась, где-то в 1967-м, они прозрели и открыли для себя шикарные возможности. Новый источник дохода, новый повод для продвижения по службе, новый способ пачками тягать людей за решетку. Повязать хиппана – чего уж проще. И стало так удобно, когда можно взять и подкинуть человеку пару косяков. Это настолько прочно вошло в обиход, что ты даже не удивлялся.

Большую часть первого дня срока занимает процесс оформления. Тебя привозят с остальными новобранцами, загоняют в душ, а потом поливают какой-то штукой от вшей. “Повернись-ка, сынок, вот так, вкусно, да?” Все заведение устроено так, чтобы сразу по максимуму тебя прогнуть. Стены “Скрабс” выглядели неприступно, двадцать футов все-таки, но кто-то тронул меня за плечо и сказал: “Ничего, Блейк-то перебрался”. За девять месяцев до того дружки шпиона Джорджа Блейка бросили ему через стену лестницу и вывезли его в Москву – побег, который наделал много шума. Но ведь еще надо иметь русских дружков, которые перебросят тебя через границу. Короче, я чинно ходил по кругу с остальными, и стоял такой базар, что до меня не сразу дошло похлопывание по спине: “Киф, залог на тебя пришел, сучок ты такой”. Я спросил: “Кому что передать? Пишите быстро”. Пришлось развозить штук десять записок по семьям. Сплошные слезы. Была в “Скрабс” своя доля сволочных ублюдков, в основном, конечно, вертухаи. Когда я садился в “бентли”, главная сволочь мне сказала: “Еще вернешься”. Я сказал: “При твоей жизни – не дождешься”.

Наши адвокаты подали апелляцию, и меня выпустили под залог. Еще до слушаний по апелляции Times, великая защитница униженных и оскорбленных, неожиданно пришла нам на помощь. “Не может не возникнуть подозрения, – написал Уильям Рис-Могг, таймсовский редактор в статье “Кто бабочку казнит колесованьем?”, – что мистер Джаггер получил более строгий приговор, чем любой, которого мог бы удостоиться безвестный обвиняемый”. Если переводить: закрутили гайки так, что выставили все британское правосудие в дурном свете. На самом-то деле Рис-Могг нас реально спас, потому что, уж поверьте, я в то время чувствовал себя как раз жалкой бабочкой, которой сейчас все обломают и вздернут на колесо. Когда начинаешь теперь смотреть на озверение властей в деле Профьюмо[134], которое по грязи не уступало любому роману Джона ле Карре, когда неудобных людей подставляли или преследовали до смерти, я вообще удивляюсь, что для нас все обошлось не так ужасно, как могло. В тот же месяц мне полностью отменили приговор, а Мику оставили в силе, но убрали срок. Роберту Фрейзеру повезло меньше – он подписал признание в хранении героина, так что пришлось ему похлебать баланду. Но я думаю, что служба в Королевских африканских стрелках закалила его сильнее, чем “Уормвуд Скрабс”. Он много кого успел засадить на губу – вычерпывать отхожие ямы и копать новые. Так что что такое сидеть под замком и отрабатывать провинности, он представлял хорошо. В Африке-то уж точно было покруче, чем во всех остальных местах. Сидеть он отправлялся с поднятой головой. Ни намека на прогиб. Помню, он и вышел с поднятой головой – в бабочке, с мундштуком в руке. Я сказал: “Ну что, дунем как следует?”

В тот же день, как нас отпустили, состоялась самая маразматическая теледискуссия из всех, которые только существуют на пленке, – между Миком, доставленным на вертолете на какую-то классическую английскую лужайку, и представителями правящего класса. Они напоминали персонажей из “Алисы”, шахматные фигурки: один епископ, один иезуит, один генеральный прокурор и Рис-Могг. Их послали во вражий стан как парламентеров с белым флагом – выяснить, насколько новая молодежная культура угрожает существующему порядку. Попробовать навести мосты через пропасть между поколениями, так сказать. Они искренне тужились, не могли попасть в нужный тон, и выглядело все это просто смешно. Их вопросы сводились к одному: чего вам надо? А мы только прыскаем в кулаки. Они старались нас умиротворить, как Чемберлен Гитлера. Какая-то бумажка, “мир в настоящем, мир в настоящем”[135]. А все, что их заботит, – это удержаться на своих теплых местах. Но такая умилительная британская серьезность в этой их заботе. Просто потрясающе. Однако ты понимаешь, что это люди с весом, они могут заставить тебя похлебать настоящего дерьма, так что где-то там всегда сохранялась агрессивная настороженность – под маской всего этого вежливого любопытства. Если посмотреть иначе, они просто умоляли Мика дать ответ на их вопрос. И, по-моему, Мик справился неплохо. Он не стал играть в ответы, просто сказал: вы, ребята, живете в прошлом.