– А может быть, так? – сказала Юля. – Давай попробуем так: Алабин разбирает архив. На него обрушивается другая жизнь. Письма, дневники, люди. Он находит знакомую фамилию какого-нибудь художника. Может быть, его учитель Саул Гиткин раньше жил в Польше, когда она была еще в Российской империи…

– НЕ НАДО, – сказал Игнат. – Это будет дурная бесконечность. Так мы никогда не кончим.

– Ну кончай же скорей, – заныла Юля, целуя его ухо и кусая его шею, – я уже три раза кончила, а ты все никак, ну сколько можно, я устала!

5.

– Угу, – без выражения сказал Колдунов в ответ на рассказ Алабина. – Понятно. Ну и что? Чем ты недоволен?

– Не очень приятно жить среди чужой мебели.

– Брось, – сказал Колдунов. – Это же просто вещи. Просто дерево. А насчет телефона зря тянешь. Взял бы да обратился.

– Не хочу бередить вопрос.

– Ладно, – покивал Колдунов и тоже улыбнулся. – Тогда я сам этот вопрос побере… как? Побережу? Побередю? – и громко и тоже простодушно рассмеялся. – Главное, не переберебздеть! – Он шутя стукнул Алабина кулаком в плечо, вытер ноги о коврик и посмотрел на Алабина: – Ну, в комнаты хоть пригласишь? Кофейком угостишь? Шедеврами изумишь?

Колдунов приехал именно что за шедеврами. Готовилась юбилейная выставка, но не к двадцатилетию Октября, это планировалось на следующий год, а скромнее – к пятилетию Союза советских художников. Алабин знал, что большинство художников подает заявки, а к самым выдающимся – приходят люди из оргкомитета. Уже оставалось совсем немного времени, и Алабин нервничал, и думал-решал, что делать – либо скромно ехать заявляться, либо же распустить слух, что у него к этой выставке ничего нет и выставляться он не будет. Каждый вариант имел свои плюсы, но минусов и там и тут было больше. Алабин совсем извелся, потому что он точно не знал, какой он – рядовой, ведущий или выдающийся. Одно дело – величаться перед сержантом НКВД, и совсем другое – за кого тебя держат коллеги и руководители. Но вдруг бах-тарарах! – зампред оргкомитета, член всех коллегий и редколлегий, кандидат наук товарищ Колдунов. Просто Коля. Когда-то вместе занимались в студии Гиткина. Хотя не виделись уже довольно давно, лет десять, а то и больше. Но – все равно однокашники. Однако ловить его в коридорах Главискусства и просить «по дружбе» – невозможно. Это бы все перечеркнуло.

И вот Коля, хороший человек, приехал сам. Этак легко. Якобы в гости. Без звонка. Тем более что телефона в квартире нет. Как удачно, как все удачно!

– Аня! – крикнул Алабин в изгиб коридора. – Аня, ко мне гость!

– Польщен знакомством, – сказал Колдунов, склонившись к ручке.

– Принеси нам кофе, пожалуйста, – сказал Алабин.

Когда Аня пошла на кухню, Колдунов шепотом спросил Алабина, как ее имя-отчество, и еще шепнул, что она очень красивая, прямо как Вера Холодная или даже как Августа Миклашевская. Но Алабин это и так знал.

– Ты тоже красивый, – сказал он, оглядев визитера с головы до ног, от пышных волос с зачесом назад до начищенных ботинок.

Колдунов был нарядно одет – синий костюм-тройка, галстук с золотой булавкой, запонки с синими стеклышками. Алабин потом понял почему. Потому что Колдунов не просто в гости приехал, и не только к нему. Он объезжал художников перед выставкой.

Прошли в мастерскую. На мольберте стояла большая картина, занавешенная простынкой.

– Эскиз? Подмалевок? – отрывисто спросил Колдунов.

«Дурак, что ли? – в уме разозлился Алабин. – Эскиз полтора на два!», но весело сказал:

– Почти готова, – и сдернул простынку с картины.

Колдунов целую минуту смотрел, потом сказал:

– Да, Петр Никитич, позволь уж по отчеству. Ты мастер! Мастер! Дай пожму твою крепкую руку! – и, воззрившись на картину, стал говорить, жестикулируя, как будто со сцены читал какое-то стихотворение в прозе: – Золотая бескрайняя нива, в июльском небе тают облака, и по густой пшенице, раздвигая тяжелые колосья, идет прекрасная обнаженная женщина. Сильная, зрелая, красивая. Глаза прекрасные. Ясные, открытые! – Он совсем уже впал в пафос и почти что пропел: – Вот как богата и сильна русская земля! Вот как силен и прекрасен наш народ! – еще раз пожал Алабину руку и толкнул кулаком в бок и подмигнул. – Чудеса! Чудеса любовь с художником творит, – выдержал торжественную паузу и сказал: – Берем!

– Спасибо.

– Тебе спасибо! Шедевр! А название?

– «Богиня хлеба», – сказал Алабин.

– «Богиня хлеба», – задумчиво повторил Колдунов. – Конечно, мера условности, мера обобщения, романтизации… Кстати, славяне своих богинь не изображали обнаженными, тут уж тебя, Никитич, не обижайся, эрудишка подвела. Это больше древние греки. Кстати! Греческая богиня плодородия Деметра, что в переводе значит «Мать-земля», всегда изображалась одетой. В этом, кажется, была какая-то мера уважения, как ты полагаешь?

– Ну вероятно. Да, скорее всего.

Колдунов еще раз вгляделся в картину:

– Все-таки обнаженная натура скорее уместна на условном фоне. Драпировка, колоннада, если угодно – этакий обобщенный слегка итальянизированный пейзаж. Холмы Тосканы. При чем тут реалистическое русское хлебное поле? Да, да, конечно, нетленная красота прекрасного обнаженного тела, но народ, посещающий выставки…

– Народ надо воспитывать искусством! – перебил Алабин.

– Правильно, – нежно ответил Колдунов. – Подписуюсь. Обема рукама, ежели по-древнеславянски. Но пойми, мил человек, на нашей выставке могут оказаться люди, для которых твоя картина – первая встреча с искусством. Первая, понимаешь? Воспитывать надо, но осторожно, тактично. Я, например, в отличие от многих своих коллег, – он откашлялся, – я глубоко уважаю творческие искания известного нам с тобой Саула Гиткина. Крупная, хоть и противоречивая фигура. Внес несомненный вклад. Но начинать с него художественное просвещение народа – абсурд! Да-с, абсурд, и ты, Петр Никитич, со мной согласен.

– Николай Евлампиевич. – Алабин нарочно тщательно выговорил трудное отчество своего старинного друга. – При чем тут Гиткин? – Он пальцем ткнул в свою картину. – Где?

– Лучше уж тогда Гиткин! – разозлился Колдунов. – Зритель на его лиловую картошку на кривой тарелке поглядит, плечами пожмет и дальше пойдет. А у твоей картины остановится!

– Надеюсь, – сказал Алабин.

– Остановится и подумает: что ж это она в поле делает голая? Среди бела дня?

– Обнаженная, – сказал Алабин.

– Это мы говорим «обнаженная». А народ говорит «голая»! Кстати! – И Колдунов вдруг захохотал: – Кстати, Корнеев недавно картину закончил. Называется «Отдыхающий тракторист». Здоровенный такой детина, потный, в одних трусах, привалился спиной к колесу и дремлет. Послеполуденный отдых фавна, колхозная версия. Вот бы рядом с твоим полотном повесить! Размер примерно такой же. Этакий, извини за выражение, диптих! Ты этого хотел?